ЧТО ДУМАЮТ В ЧЕЧНЕ О РЕФЕРЕНДУМЕ ЕГО СТОРОННИКИ И ПРОТИВНИКИ. И ЧТО У НИХ ОБЩЕГО

АННА
СТЕПАНОВНА
ПОЛИТКОВСКАЯ
(30.08.1958 – 07.10.2006)

•
БИОГРАФИЯ
•
ПУБЛИКАЦИИ
В «НОВОЙ ГАЗЕТЕ»
•
СОБЫТИЯ ПОСЛЕ…
•
АУДИО / ВИДЕО
•
СОБОЛЕЗНОВАНИЯ
•
ВАШЕ СЛОВО
•

ЧТО ДУМАЮТ В ЧЕЧНЕ О РЕФЕРЕНДУМЕ ЕГО СТОРОННИКИ И ПРОТИВНИКИ. И ЧТО У НИХ ОБЩЕГО

       Можно устраивать какие угодно референдумы и по каким угодно поводам – это здорово. Потому что чем больше референдумов, тем, выходит, общество свободнее и люди вроде бы чувствуют себя не пешками, а теми, кого еще о чем-то спрашивают, значит, это трудно не назвать демократией. Однако применимо ли это к Чечне? Где главный аргумент — по-прежнему смерть? Где люди исчезают с лица земли с легкостью летней пыли? Как то, что творится здесь именно сейчас, в начале весны 2003 года, соединяется с понятием «свободное волеизъявление»?..

       «НЕТ!»
       — Ни на какой референдум я не пойду. Ни за что. Сначала сына верните. – Табарик Исраилова, решительная женщина с нотками жесткого командарма в голосе, не говорит — отрезает предложение за предложением. Табарик действительно уже 23 года как на руководящей работе в администрации селения Кулары, и политически вполне подкована, но ее сына Шарпуди это не спасло.
       Мы едем с Табарик смотреть труп – это дело тут совершенно рядовое. Тысячи семей мотаются по Чечне, разыскивая своих без вести пропавших родных, и почти ежедневно есть возможность осматривать неопознанные трупы, то тут, то там неизвестно кем подброшенные на поля и в кюветы.
Шарпуди Исраилов

       Итак, 30 декабря Шарпуди ехал вместе с куларинскими милиционерами Сулеймановым и Яхъяевым получать в райцентр обновленный паспорт. У 18-го блокпоста их машину обстреляли военные – средь бела дня. Яхъяева убили. Всех, и живых, и мертвых, загрузили в БТР, машину тоже за собой поволокли, но по дороге Сулейманова, обчистив, выкинули, труп Яхъяева еще и взорвали, и от милиционера похоронили только нижнюю часть тела... А Шарпуди? Его военные оставили себе, и куда потом ни ходила Табарик, кому только ни подавала прошения – тишина и отписки. Нигде он не числится – ни в одном списке задержанных. И это тоже тут типично...
       — Что в этом беспределе может изменить референдум? Военные будут вести себя по-другому? – спрашивает себя Табарик. И сама отвечает: – Считаю, ничего.
       И вот на днях в новоалдинскую мечеть имени шейха Мансура люди принесли неизвестно чей труп – его бросили у дамбы, и по цыганской почте все это передали Табарик.
       Пока машина прорывается по весенним дорожным колдобинам, похожим на холмы, Табарик невозмутима и хладнокровна – ни слезинки, ни истерики. Говорит, что никому не верит, что привыкла за эти месяцы смотреть трупы молодых парней, ее уже не проймешь...
       Но машина тормозит у ограды мечети, и все меняется: Табарик преображается, быстро кидается вперед, будто не видит и не слышит ничего; ее крупные шаги уже резки и стремительны, она взлетает по ступенькам, с силой распахивает скрипящую дверь железного вагончика, стоящего по ту сторону ограды, и в отчаянном финальном порыве знать бросает свое тело внутрь...
       И... Ее спина вмиг обмякает. Слышен голос: «Ничего нет!». И этот голос можно было бы назвать даже радостным. Если бы не обстоятельства.
       «Ничего нет» — значит, трупа нет. Значит, уже увезли – какие-то свои нашли кого-то своего, и труп был чужой. И, выходит, лично для Табарик все хорошо, и надежда когда-то увидеть сына живым остается – можно идти и искать дальше.
       На всякий случай, чтобы во всем удостовериться и во избежание ошибок, Табарик, уже опять собравшаяся и железная, стучится в ворота имама этой новоалдинской мечети Хамида Матаева. И он, привыкший за войну к подобного рода вопросам, растолковывает все подробно: в какой одежде и обуви был труп, какого примерно возраста – все не Шарпуди, и что увезли его в Урус-Мартан, и что только на их новоалдинском сельском кладбище теперь 70 могил, где лежат неопознанные, в большинстве изуродованные и взорванные трупы, подброшенные на окрестные поля, и что наконец надо что-то со всем этим делать...
       — Эти, кто занимается зверствами и потом подбрасывает трупы, превратили мечеть в криминальную зону. Я так и сказал в прокуратуре. «Наводите наконец порядок», — говорит Хамид Магомедович.
       В стороне, где-то за нашими спинами, — постоянная стрельба. Неприятно – ведь спина не имеет глаз, но никто, собственно, не обращает никакого внимания на этот визг автоматных очередей. Такой тут «мир».
       — Семьдесят трупов - это очень много. Очень... Понимаете? Для сельского кладбища. А сколько еще опознали и увезли, – продолжает имам строго, и взгляд его суров. – Мы свое, конечно, уже пожили, но что будет с нашей молодежью? Когда она сможет свободно ходить по нашей земле?
       У имама нет ответа на этот главный вопрос современной чеченской жизни, и мы уходим прочь — шелестеть бумажками-отписками, которых у Табарик накопилась уже гора.
       Табарик не собирается идти голосовать – и не потому, что ей заплатил Масхадов. И не потому, что ей нравится Басаев. Ей вообще все на свете надоели, она просто мать пропавшего сына в стране неопознанных трупов, следы которых ведут к власти, которая еще и требует проголосовать за нее...

       «ДА...»
       Гойты – очень красивое село. Улицы просторные – усадебные проспекты, деревья могучие, старые, ветвистые, крепко стоят, припав вершинами друг к другу. Что ни улица – аллея.
       — Будь прокляты они, эти наши деревья, – говорят гойтинские женщины. — Все скрывают. Не видно, кто подъехал. Встанут «уазики» за стволами — и не разглядишь... А как потом искать?
       В ночь с 4-го на 5 февраля, после половины третьего, в дом № 141 по бывшей улице Кирова, ныне улице Дадарова, тихо вошли неизвестно кто. Целая толпа. Чем ближе к референдуму, тем все чаще по телевизору объявляют об этих ночных гостях чеченских домов, что они — «с той стороны», но в маскарадных костюмах «этой».
       Пусть так. Но почему матерились так отменно, по-русски? И вообще говорили только чисто по-русски? И откуда были БТРы? У «тех» нет БТРов...
       Большая семья Хачукаевых из дома № 141 давно спала.
       — Я проснулся, потому что в меня уперся автомат, – рассказывает Сайд-Амин, глава семьи, 47 лет отработавший водителем, высокий крупный старик с огромными ручищами рабочего человека и глазами растерянного ребенка. — Я спросил «маску» надо мной: «Что вам надо?». Он: «Молчи и спи». Я: «Вы дадите уснуть!». Он: «Встанешь, когда нас не будет. Иначе всех пристрелим».
       Так и получилось. Сайд-Амин услышал, как кто-то разбил лампочку, висящую во дворе, – наверное, чтобы не вздумали включить. И удаляющиеся звуки чавкающих по грязи бронетреков вдоль гойтинских аллей. Группа в камуфляже и масках растворилась в ночи, как джинны. Как и пришли. А Хачукаевы недосчитались Мурада, младшего сына и брата.
Мурад Хачукаев

       Его опознали по ботинку – осталась только одна нога, больше ничего. А ботинки эти он купил месяц назад, и женщины тогда дома заметили, что матерчатые полосочки на задниках разноцветные, и Мурад все собирался их поменять, да не успел. Вот по полосочкам и определили, что останки — Мурада. Их нашел местный пастух в Мичуринских садах, где бродил со стадом, — есть такое место, очень плохое в Урус-Мартановском районе, где федералы, базирующиеся под селением Танги-Чу, наладились взрывать не понадобившихся им (ничего не знают) людей.
       — Мужчины набрали фрагментов только на маленький мешочек. Меня не пустили, – говорит Сайд-Амин, и он не может унять рук. — Так и похоронили. Большой парень был Мурад... Тихий... Добрый... Жена моя в 90-м году умерла, так он был всем тут как мать. В войне не участвовал. В беженцы не ходил. Не басмачил. Не ваххабит. За что? Идет уничтожение поколения... Чеченская нефть не черная уже, а красная от крови.
       — А на референдум пойдете?
       — Да. Чтобы быстрее наступило время отвечать за все, что творится. И это гарантия, что другие мои дети выживут.

       ЧТО МЕЖДУ «ДА» И «НЕТ»
       Между этими полюсами: «нет, ни за что!» и «да, может быть» и распределяются сегодня люди в Чечне по своему отношению к референдуму. Заметьте, они не по разные стороны баррикад – отнюдь, они стоят на одной, плечом к плечу. Они объединены пониманием происходящего, что какой референдум ни организуй, какую бы шантаж-агитацию под общим девизом «Референдуму — да, войне – нет», когда «референдум» и «война» — субстанции разных категорий, ни примени — никуда не деться от главного. От цены вопроса. И он звучит просто: как быть с жертвами, которые за спиной?
       Заметьте опять же: все — и те, кто «да», и те, кто «нет», — не намерены их списывать. Просто одни говорят: торг на крови совершенно неуместен — и точка. Никаких соглашений, никаких промежуточных референдумов, кроме договора о мире и размежевании. Другие же стараются верить «в 24 марта» — в день после референдума. Их внутренний двигатель – 23-го удастся-таки узаконить ответственность российской власти за содеянное, и таким образом, ценой предлагаемого ныне компромисса с Россией, есть шанс выторговать спасение для жизней следующих, кого пока ежедневно пожирает военный молох. У этой группы людей, как правило, тоже нет никаких иллюзий, но они надеются, даже когда надеяться не на что.
       Впрочем, цементирует разные точки зрения одно: все уверены, что итоги референдума уже давно готовы... Почему это так – в следующем номере.

       Анна ПОЛИТКОВСКАЯ, наш спец. корр. Чечня
       13.03.2003