ЖИЗНЬ ПОД БРЕЗЕНТОМ

АННА
СТЕПАНОВНА
ПОЛИТКОВСКАЯ
(30.08.1958 – 07.10.2006)

•
БИОГРАФИЯ
•
ПУБЛИКАЦИИ
В «НОВОЙ ГАЗЕТЕ»
•
СОБЫТИЯ ПОСЛЕ…
•
АУДИО / ВИДЕО
•
СОБОЛЕЗНОВАНИЯ
•
ВАШЕ СЛОВО
•

ЖИЗНЬ ПОД БРЕЗЕНТОМ
Почему к нынешней осени не может быть выполнено обещание чеченских властей о возвращении беженцев из Ингушетии

Фото Юрия Козырева

       Сегодня есть лишь одно звено, явно выпадающее из всей той идеологической конструкции Кремля, которая называется «окончанием войны в Чечне и активным строительством мирной жизни». Это беженцы — почти 150 тысяч человек, третье лето подряд в тяжелейших бытовых условиях прозябающие в палаточных лагерях на территории Ингушетии и тем не менее категорически не уходящие на родные пепелища.Очередной срок возвращения, который поставлен им властями, — сентябрь, который совсем скоро. Однако никто из лагерей в Чечню так и не собирается. Почему именно сентябрь? Что делать дальше? И как может выглядеть компромисс?
       Очевидно, что проблема беженцев сегодня сводится прежде всего к проблеме ПОЛНОГО ВЗАИМНОГО НЕДОВЕРИЯ.
       Для взаимного смягчения страстей срочно требуется «третья сторона» — тот или те, кто способен встать между одной стеной и другой и успокоить взаимный гнев и ненависть.

       Иса, который строил БАМ
       — Я никогда даже не думал, что так буду жить... — горячится Иса, дом которого был в селении Шалажи в Урус-Мартановском районе, а с 2000 года он — палаточник, обитатель лагеря «Бэлла» у станицы Орджоникидзевской на границе Чечни и Ингушетии. — Делать тут совершенно нечего. Все мужчины целыми днями на улице. Ждут, когда кто-нибудь из ингушей возьмет на строительные работы по бросовым ценам. В палатках жара, все больные... Неужели вы думаете, мы не хотим жить дома?
       Не знаю... Опять — июль, третий подряд для беженцев. И снова — одурманивающее лето на Северном Кавказе, когда по Цельсию все 50 с хвостиком, а под палаточным брезентом, кажется, можно выжить, только если сидеть по горло в воде. Но где найти столько воды?.. Люди вокруг — рыхлые и вялые, измученные многолетним цыганским бытом, обедами на кострах и туберкулезом — вечным лагерным спутником...
       Весь этот убийственный набор для душ и тел — когда до родных мест каких-то полсотни километров, а иногда и меньше... Так ради чего терпеть?..
       — Думаю, не очень хотите домой.
       — Вы не правы. У меня две дочки и два пацана, — продолжает Иса. — Дочек в Ингушетии «от Буданова» спасаю. Пацанов — от «зачисток». Сколько можно эти спецмероприятия проводить? Десять лет?
       — Кто знает.
       — Значит, десять лет — без меня. Столько я и не вернусь. Будут «зачистки» — не будет меня. Не для того растил сыновей, чтобы они стали мясом. ДЛЯ НИХ.
       — А при каких условиях лично вы вернетесь в Чечню? Что нужно? Войска вывести? Блокпосты снять?
       Иса молчит, разглядывая свои большие рабочие ладони, утомившиеся от регулярного безделья. Ответ у него есть, но он медлит — видно, как хочет быть и понятым, и понятным.
       — С 1975 года я служил, жил и работал в России, — произносит Иса, и у переносицы блестят капли. — Я строил БАМ, у меня две медали за ее освоение. Я чувствовал себя человеком. Всегда. В 1995 году, гордый своими успехами, приехал в Чечню, домой — и волосы дыбом... Теперь вот застрял в лагере. Все, что накопил, проедено. Значит, уехать куда-то и начать жизнь заново не могу — нет средств... Получается, только обратно в Чечню?.. Но я этого не сделаю. Почему? И вот теперь мой ответ: надо, чтобы меня дома не считали скотиной, и тогда я вернусь в Чечню. Я должен чувствовать, что федералы уважают меня, как себя, и не смогут безнаказанно застрелить или похитить моих сыновей. Я хочу ощущать, что я дома, а не под надзором...
       То, что говорит Иса, — самая распространенная точка зрения среди лагерных мужчин-невозвращенцев среднего и старшего возраста, а таких тут подавляющее большинство (молодых немного). У каждого из них было свое прошлое, кроме военного, и каждый кем-то привык быть. А тот образ жизни, который чеченцам пока предлагает федеральная власть, уверены они, основан на скотском к ним отношении.
       — А если начнут сносить палатки в сентябре?
       — Уйдем дальше, — объясняет, как решило тут большинство, Беслан из Аргуна. — Уйдем семьями, куда угодно, где закон. Но только не домой, где беззаконие.
       — А Кадыров уверяет: беженцы продолжают сидеть в Ингушетии из меркантильных соображений. Потому что тут гуманитарку дают. Добьется мол, он, переноса потока гуманитарной помощи в Чечню — и вы вернетесь...
       — Глупости. Не все так просто. Не все же такие, как он.

       Старик, умерший при виде танков
       Беженские лагеря живут народными сказаниями, основанными на реальных событиях. Изо дня в день их передают из уст в уста. Ими доказывают друг другу все то же — беженскую правду на главную тему: почему возвращение в Чечню для большинства невозможно.
       Хамзат Висерханов, туберкулезного вида сторож, охраняющий беженскую поликлинику, рассказывает, как в начале лета в Ингушетии вдруг активизировалась 58-я армия, постоянно дислоцированная в Северной Осетии. Целый день танки тогда показательно-устрашающе катались вдоль границы Чечни и Ингушетии, где расположены самые многолюдные палаточные лагеря.
       — Старик из 10-го блока увидел танки и умер, — говорит Хамзат. — Подумал, боевые действия начинаются. У нас тут такие люди: войной сильно пуганные.
       — Как звали старика?
       Хамзат вспомнить не может.
       — А зачем вам? — злится он. — Мы тут все такие: он сейчас умер, мы — когда танки прикатят в следующий раз...
       Это тоже типичная в Ингушетии беженская идеология непроходящей обиды и злобы, базирующаяся на трех «без». Беспросветность. Бескомпромиссность. Безапелляционность. Когда беженство продолжается годы, ты постепенно превращаешься в воинствующего пессимиста.
       — И все же, как звали умершего старика? — настаиваю.
       Хамзат нехотя, потому что в его системе координат не важно, как зовут, главное, что умер, посылает за «блочницей». Так тут называют комендантов «подразделений» — лагерных блоков. Вскоре приходит Румиса Геникаева, «блочница» умершего старика, женщина нездорово-одутловатая и навечно усталая, как и большинство лагерных обитателей. Румиса вносит такую ясность, которая еще беспросветнее, бескомпромисснее и безапелляционнее, чем приблизительность Хамзата:
       — Зубираев Абдул-Вахид. 1936 года рождения. Из 10-й палатки. Сам — из селения Чечен-Аул. Его повезли туда хоронить, жена, 47-го года рождения, поехала, как положено, вслед. Когда стала готовить жертвоприношение, в дом вошли солдаты. Бабушка увидела их, и ее парализовало.
       Читай, о чем говорят Хамзат и Румиса: своими действиями военные сгубили еще одну чеченскую семью. И значит, раз нет гарантий нормальной жизни — нет нас в Чечне, мы не поверим никому, кто придет и скажет, что гарантии будут; обязательно наврет...
       Такими настроениями живут 99 процентов лагерников — они копят аргументы, чтобы остаться на месте, в невыносимой среде палаточного неуюта и коллективного бытового общежития, когда под одним брезентом может быть и до 50 человек, и часто это три совершенно разные семьи, и живи, как в таборе... Но все равно рождаются новые и новые «за» в пользу того, чтобы только не уйти по домам, и история про умершего старика и его парализованную вдову — из их числа.

       Что делать?
       На десятом подобном сказании спотыкаешься: да, они — реальные трагедии... Но сколько можно говорить? Делать-то что? Дальше? И палаточное существование немыслимо в течение многих лет — сыновья, жизни которых семьи сохраняют в Ингушетии, растут в палатках со здоровьем и психикой, вдрызг надорванными... Да и Кадыров, глава Чечни, все быстрее бегает по Москве, лицемерно доказывая, насколько жестче надо вести себя властям в так называемой «проблеме чеченских беженцев», и что «беженцы» — не те несчастные и гонимые, за кого себя выдают, а замаскировавшиеся боевики. И так он активен в последнее время, что осталось, кажется, совсем немного, и власти рухнут под этим кадыровским напором и предпримут уже и в Ингушетии крупномасштабные «зачистки» по чеченскому образу и подобию?..
       Итак, надо решать. Очевидно, что проблема беженцев сегодня сводится прежде всего к проблеме ПОЛНОГО ВЗАИМНОГО НЕДОВЕРИЯ.
       Во-первых, БЕЖЕНЦЫ НЕ ВЕРЯТ ВЛАСТИ, которая их зовет в Чечню. Причем ни одному ее слову. Они готовы во всем, и априори, увидеть подвох и не надеются ни на слова о гарантиях безопасности, даже если они последуют, ни на рабочие места, ни на закон.
       Они уверены: вернись они в Чечню — это для них будет почти что смертный приговор. И нельзя не признать, до какой степени они не ошибаются: очень многие военные, находящиеся в зоне «антитеррористической операции», уверены: раз «те» так до сих пор и отсиживаются в Ингушетии, значит, есть почему, и Кадыров прав...
       Во-вторых, и ВЛАСТЬ, в свою очередь, СОВЕРШЕННО НЕ ВЕРИТ БЕЖЕНЦАМ. Причем также ни одному слову. Уверена, что эти 100 с лишним тысяч ее граждан просто паразитируют на гуманитарной помощи и, как ей кажется, с удовольствием ничего не делают. Кроме того, убеждена в том, что лагеря — способ для части боевиков уйти от ответственности.
       Это положение — стенка на стенку. Параллельные миры, которые пока далеки даже от того, чтобы начать движение навстречу друг к другу. Взаимная ненависть не только не утихает, а продолжает накручивать свой темный спидометр. При подобном раскладе сил никакой ликвидации лагерей в Ингушетии и возвращении пятой части народа домой, в Чечню, получиться не может. И не только в этом сентябре, но, боюсь, и в следующем. Во-первых, потому, что недоверие превращается в доверие не посредством речей, а исключительно поступков, причем много раз повторенных. А во-вторых, при уже существующем огромном списке взаимных претензий трагического характера любой поступок несет заранее противоположный оттенок.
       Можно, конечно, не соглашаться с реально существующим положением вещей. Можно даже бороться с теми, кто произносит подобные вещи вслух. Но разрешение самой беженской коллизии от этого не продвинется ни на шаг. Поэтому стоит быть конструктивными. Прагматичный коридор в этом деле пока может заключаться в одном: для взаимного смягчения страстей срочно требуется «третья сторона» — тот или те, кто способен встать между одной стеной и другой и успокоить взаимный гнев и ненависть.
       Не раз и не два за вторую чеченскую войну шли такие разговоры — о необходимости введения миротворческого контингента с правами разведения сторон для охлаждения взаимно бушующих страстей. И всякий раз подобные дискуссии, публичные и подковерные, заканчивались ничем. Причина была в федеральной стороне, которая, считая себя единственно правой, никакой «третьей стороны» видеть не желала на земле, которую считает только своей.

       Когда речь шла о перемирии с боевыми отрядами, противостоящими военным, такой жесткий подход можно было хотя бы понять. Но сейчас речь — уже о ситуации противостояния с гражданским населением, ради благополучия которого, собственно, и творилась «антитеррористическая операция».
       Если оно, население, полностью отказывается доверять власти, неоднократно демонстрировавшей лицемерие и ложь, значит, без «третьей стороны» не обойтись. Можно, конечно, продолжать отнекиваться и делать вид, что беженская проблема в Ингушетии сама собой рассосется, но она — как беременность, когда живот только растет, и рано или поздно, а власть вынуждена будет смириться с реальностью.
       Важно не опоздать: чтобы еще остались желающие проголосовать на будущем референдуме за совместное политическое будущее Чечни и России.

       Анна ПОЛИТКОВСКАЯ, обозреватель «Новой газеты», Ингушетия
       22.07.2002