Вот и он, почти что конец нашего Старого Света, того, где и мы пытаемся жить. Очень высокий берег над черно-тяжелым норвежским фиордом, а по фиордовой той горе ползет вверх городок. Небольшой, уютный, чудный. И, кажется, несколько беззаботный. Называется он Молде. В Молде — никакие уже не моря и озера, тут царствует сам великий Атлантический океан. Сядь на корабль — и приплывешь в Америку, и это значит: вся планета иллюзорно близка и под рукой.
       В отечественных пределах о существовании Молде мало кто подозревает. Уверена в этом.
       Однако... Не все так просто с Молде. Именно тут есть люди, вся судьба которых оказалась полностью зависящей от России и всего, что там творится
     
       На высоком берегу — городское кладбище. Аккуратно, тихо, скорбно. И страшно, как на всяком кладбище, где навечно и бесповоротно встречаются жизнь и смерть, оставляя на память о когда-то живой и мятущейся человеческой душе всего лишь могильную плиту. Красными розами укутываю землю у строгого серого скандинавского камня на самой верхней кладбищенской точке, обращенной к океану. В бесконечную Атлантику смотрят выбитые на камне слова. Написано так: «DOD TSJETSJENIA. 17.12.1996»
       Это значит: «УМЕРЛА В ЧЕЧНЕ»...
       Ингеборг Фосс, 42-летняя норвежская медсестра, жившая в Молде и уехавшая из него, тихого и приатлантического, 4 декабря 1996 года, погибла в чеченском селении Старые Атаги 17-го, на 10-й день пребывания в миссии Красного Креста, в госпитале, обустроенном там, вместе еще с пятью медсестрами и врачами, трое из которых были норвежцами.
       — Ингеборг позвонила мне из Чечни два раза, — рассказывает Сигрид Фосс, 82-летняя мать Ингеборг. — Говорила, что очень страшно.
       — Вы просили ее вернуться? Вы отговаривали ее? Вы требовали, наконец, этого? Как мать?
       — Нет, — отвечает Сигрид. — Это был ее путь.
       Коротко, ясно, без обид. Но какая же чувственная россыпь в душе этой женщины, искромсанной морщинами. И любовь к дочери, и плач по ней, и все-таки гордость за то, что Ингеборг ради чужих, но больных людей оказалась столь отчаянной, и, естественно, боль невозвратной потери...
       Еще задолго до Чечни Ингеборг связала свою судьбу с Красным Крестом. Работала в Никарагуа, Пакистане... Правда, когда Красный Крест предложил ей контракт в Боснии, она вдруг отказалась. Сказала: «У меня старая мать. Я не могу». А вот в Чечню взяла да и поехала — в Красном Кресте ее почему-то уверили, что не так страшен черт, как его малюют, и все будет в порядке.
       Сигрид постоянно хватает свои седые пряди, летящие вслед за сильным ветром, неожиданно поднявшемся на вершине фиордовой горы, где находится кладбище, и еле сдерживает слезы. Ее глаза краснеют, веки тяжелеют... Тогда она садится на корточки и кладет руку на карюю фиордовую землю у камня Ингеборг. Подержится за землю пару минут и опять хватает волосы, и рука тащит седую челку вверх, прочь с глаз, назло ветру. Кажется, один лишь этот жест только и помогает ей собраться с последними силами. Немолодые норвежки, говорят тут, не плачут — не принято. Они крепкие, сильные, привычные к страданиям, и слезы из них обычно не выжмешь. Они пережили Вторую мировую — в Норвегии была лихая оккупация, с партизанами, Сопротивлением, боями и потерями. Большинство из них жили потом в сильной нищете и голоде, и лишь под их пожилые годы страна разбогатела, окружив их сносными домами престарелых и хорошими пенсиями...
       Сигрид — одна из таких норвежек. Она, это видно, тоже очень сильный человек, как всякий, кто живет на ветрах и на море и привык навсегда провожать туда своих родных.
       Сигрид понимает, о чем может думать каждый, когда стоит рядом с ней на кладбище.
       — Да, утрата дочери состарила меня лет на десять, — кивает она, явно переламывая комок в горле, чтобы продолжить нехитрый рассказ о своей семье. Всю жизнь Сигрид учительствовала, преподавая норвежский и английский в школах. И воспитывала, конечно, собственных детей. А вот муж был врачом. Сначала Сигрид потеряла его, чуть позже — дочь, решившую идти по пути отца.
       Дальше Сигрид протягивает красивую бумагу — это указ президента Аслана Масхадова № 589 от 11.12.1997 о награждении Ингеборг высшим орденом Чеченской Республики...
       И это все?.. И это все, что посмертно ей, старой Сигрид, осталось от дочери. Указ да могила.
       — У вас есть обида на Россию?
       — Нет. Мои претензии — к Красному Кресту.
       Сигрид Фосс говорит, что, по ее мнению, у организации, сотрудницей которой погибла ее дочь, были слишком большие амбиции.
       — В то время, между двумя чеченскими войнами, Красный Крест хотел устроить больницу в пику обстоятельствам: «Вот мы! Можем все там сделать, когда другие не могут! Русские боятся, чеченцы не в состоянии...» От этих амбиций и Ингеборг уверяли, что большой опасности нет. Тогда как смертельная опасность была... Это позже подтвердил чудом уцелевший врач-норвежец, который сопровождал до Молде носилки с телом Ингеборг.
       — Носилки? Не гроб?
       — Именно так.
       97-й и 98-й годы прошли у Сигрид в первом шоке утраты. А дальше захотелось ясности. Но постепенно все стало складываться странно, не по-людски: мало того, что жизнь Ингеборг оборвалась, у Сигрид не оказалось права из-за всего творящегося в Чечне и России узнать, кто же конкретный виноват в преждевременной трагической гибели дочери.
       Что остается людям от их детей, не переживших их? Когда невозможно ничего повернуть вспять, должно остаться хотя бы знание, что случилось. Сигрид Фосс так и не знает, ведется ли следствие по делу об убийстве ее дочери в селении Старые Атаги. Есть ли продвижение? И куда?
       Ее забыли все. Россия — потому что дочь помогала чеченскому населению выживать, а это сейчас в России немодно. Чечня — потому что Чечне не до этого, самой бы выжить...
       — Два года назад был звонок из министерства иностранных дел Норвегии. Мне сказали, что ничего не известно. Им даже неизвестно, ведется ли в России следствие. И кем? Я не могла понять, с кем наш МИД контактирует в Москве по делу об убийстве в Старых Атагах. Все то же самое — из Красного Креста. Год назад прислали письмо, что ничего нового нет... Вы — первая из России, которая вспомнила об Ингеборг за пять лет, пришла на могилу...
       — А из Норвегии?
       — Из Норвегии — тоже.
       «DOD SJETSJENIA»... Норвегия, Молде, Россия... Мы прощаемся с Сигрид Фосс. Вы все равно считаете, что мир огромен? И если полыхает в одном месте, это не отзывается в другом, и есть шанс отсидеться на своей тихой веранде с глупыми петуньями в обнимку?..
       Беда наших дней в том, что эту простейшую и древнейшую истину приходится сегодня доказывать, будто она родилась только что. Ни скромная могила в Молде, ни тысячи могил на территории Чечни не всколыхнули Европу. Европа продолжает спать, будто и не идет на ее территории война вот уже 23 месяца подряд. Будто расстояние от Чечни до той же Норвегии — как до Антарктиды.
       Тем не менее Чечня — такая же полноправная часть Старого Света, как все остальные ее территории. Господин Крузе, корреспондент Норвежской государственной телерадиокомпании, долгое время проработавший в нашей стране, с удивлением заметил в нашем разговоре нечто вроде: «Но Россия — особое место в Европе. Тут нельзя применять обычные рамки. И военные преступники в России — не очень военные преступники... И нынешняя судьба Милошевича вряд ли подходит для тех, кто руководит Россией, — в связи с ее духовным величием и физическими масштабами...»
       Увы, это слишком характерная позиция для среднестатистического европейца: Россия сегодня выделена в некую «особую территорию», на которой, с молчаливого согласия глав европейских государств, Европарламента, Совета Европы и ОБСЕ, вместе взятых, как бы дозволено жить по законам, по которым вся остальная часть европейского континента не живет и даже в страшном сне не предполагает оказаться.
       Поэтому пришлось показать господину Крузе зубы: почему, собственно, вы считаете, что чеченская женщина достойна того, чтобы быть уничтоженной просто так, от дурного настроения проходящих мимо военных, а уж тем более без предъявления каких-либо обвинений? А норвежская, или шведская, или бельгийка — нет? Чем француженка отличается от чеченки? Или от русской, которая «великодержавная»?
       Конечно, ничем. Но вопросы, подобные этим, очень многих в Норвегии неожиданно поставили в тупик. С одной стороны, вроде бы ответ ясен: да ничем. С другой — как-то не очень складывается, хочется и с Путиным не ссориться, и физиономию цивилизованности соблюсти...
       Все разговоры, встречи, интервью — в министерстве иностранных дел Норвегии, с журналистами, в Нобелевском институте в Осло, с будущим премьер-министром господином Бондевиком, даже в норвежском Доме прав человека (действительно, это дом в Осло, где под одной крышей собраны большинство практикующих тут правозащитных организаций) — только убеждали в том, что и так стало понятно: Европа не желает бороться с войной в Чечне, Европа погрязла в двойном стандарте понимания прав человека. Когда один стандарт, дистиллированный, красивый, цивилизованно-опрятный и понятный, — это для всей Европы. Другой, не слишком чистый и дистиллированный, — для России, где всего десятилетие от рождества демократии. И пустота, отсутствие какого-либо стандарта — для Чечни, мятежного анклава. Европа фактически смирилась с существованием территории, где можно безнаказанно беспредельничать. И война, которая там идет, вроде бы не касается европейцев. Нет особых протестов, нет бойкотов в отношении российских официальных лиц, и то, что абсолютно недопустимо для Европы — убийства, внесудебные казни и преследования и, более того, коллективная ответственность одной отдельно взятой нации за деяния некоторых ее членов, — получается, все это вполне подходит России и Чечне... И поэтому то, что вот уже почти два года творится на Северном Кавказе под именем «контртеррористической операции», не вводит большинство в шок.
       Опасное, между прочим, занятие — все эти двойные стандарты. Особенно для Европы. Ведь это все было. И никуда не сплыло. Был 33-й год, был фюрер «новой Германии», законно избранный тоже. Была испуганная его речами Европа, но до поры до времени не замечавшая ради собственного благополучия и приятного утреннего кофе. Были две нации, тогда, с попустительства той же Европы, превращенные в коллективно ответственных за деяния отдельных ее членов, — имею в виду евреев и цыган... И что же дальше?
       Дальше в истории был
       45-й год. Миллионы убитых, миллионы сожженных в крематориях, и Европа, лежащая в руинах.
       А все начиналось просто... Один отдельно взятый гражданин с проблемами личного характера всего лишь решил, что одна нация — великая, а другие — не совсем, а некоторые из них и вовсе подлежат уничтожению... Вы скажете, теперь не совсем так? И Кремль иногда дает чеченцам ордена и медали и даже выдвигает некоторых из них на первые роли и что-то для них делает?..
       Да, и Гитлер все это делал — показательно, для Европы. Были «хорошие» евреи, время от времени возникали «честные» цыгане, появлялись «цивилизованные» славяне... Чтобы Европа не волновалась, не дергалась до времени — и Европа делала вид, что верила... Что впоследствии не спасло многочисленных мужчин, женщин и детей от смерти от рук «великих»...
       Вернемся в сейчас. Двойной стандарт, выбранный Европой в отношении Чечни, однако же, медленно заползает и жизнь самой Европы. За что отдала жизнь Ингеборг Фосс? Почему и в Европе, и в Норвегии, в ОБСЕ и Европарламенте и т.д. никому нет никакого дела до того, что старая мать-норвежка ничего не знает о смерти своей дочери, и расследование о гибели шестерых врачей и медсестер в Старых Атагах никуда не двигается? Вообще никуда? А это подтвердили в Генеральной прокуратуре России?..
       Так что это — современная европейская мораль? Самообман для одних, которые хотят, чтобы она была? И некое удобство жизни для других, которые хотят, чтобы ее не существовало, — дабы не мешала общеевропейскому братанию сильных мира сего с целью подавления слабых мира сего?
       В России — страсть войны. В Европе — вялость реакций. Вот и результат. Ингеборг Фосс была молодой норвежкой. И погибла в Чечне. И теперь Сигрид Фосс, старая норвежская мама, одинока на этом свете. Точно так же, как Айшат Джабраилова из Гудермеса, потерявшая во второй чеченской молотилке и мужа, и сыновей. Как и Людмила Сысуева из Тюменской области, получившая похоронку на единственного сына и вдогонку — запаянный цинковый гроб и не знающая, куда теперь кинуться... Мы — рядом, мы все еще рядом. От Осло до Москвы — два часа лету. От Москвы до Чечни — еще два. Европа такая крошечная.
       Но политики нынешнего поколения, которые вокруг нас и которым мы же дали право возвыситься над нами, они покинули нас. Ради себя. Не ради Европы.
       ...Прощаясь, Сигрид Фосс сказала так: «То, что вспомнили Ингеборг, вернуло мне несколько лет жизни». И Атлантика за нашей спиной, почему-то разволновавшись, зарыдала, подражая чайкам...
       — Людям надо давать ответы на главные вопросы, их интересующие, пока они живы, — добавила Сигрид. — Это, быть может, самое важное, что могут те, от которых зависит этот ответ.
       
       Анна ПОЛИТКОВСКАЯ, Молде—Осло, Норвегия
       16.08.2001