ИСХОД
Ветхий хавет нынешней власти?
     

    
       Наш корреспондент вернулась из лагеря голодающих беженцев. В результате последних зачисток туда пришли новые тысячи
  
       Власть — при полном попустительстве общества — учинила следующее. Серноводск — станица в километре от беженских лагерей, от голодающего пятачка. И это уже Чечня. В станице — несколько тысяч беженцев вкупе с пятью тысячами постоянных жителей, находящихся под защитой правительства ЧР Станислава Ильясова и главы ее администрации Ахмад-Хаджи Кадырова. Тех самых, которые постоянно вещают о необходимости возвращения беженцев в Чечню, для чего они «сделают все». Ближе к рассвету 4 июля, после двух часов ночи, сотни лагерных палаток и голодающие были разбужены странным гулом в степи. А так как здесь если чего и ждут, так только налета тяжелой бронетехники как предвестника зачистки, взрослые, недолго размышляя, похватали детей и ринулись в чем были прочь, в глубь Ингушетии...
       Однако остановились... Потому что по степи, вдоль железнодорожного полотна, лавируя меж минных полей, бежали люди — из Чечни в Ингушетию. Летели подводы, ревели моторы грузовиков, донельзя набитых женщинами и детьми. Бежали мужчины — растерянные, взлохмаченные, униженные, некоторые плакали... И прибегали, останавливаясь в ингушской степи, наткнувшись на толпу других растерянных людей... Женщины падали на землю в изнеможении. Дети, ко всему привыкшие чеченские дети, оглядывали ночь страшно расширенными глазами. И не просили ни спать, ни есть, не хныкали, не смеялись. Глухо молчали.
       Что это все было? Исход — такой же, как описан в Библии. Исход во спасение. Причины его, образца начала XXI века в России, следующие: 3 июля в Серноводске, считающемся «зоной безопасности для беженцев», была осуществлена небывало масштабная зачистка с арестом более 700 человек, включая всю местную власть (главу сельской администрации и милицию).
       Вот рассказ Очевидца. С большой буквы, потому что это коллективный рассказ людей, которые, будто замерев от пережитого унижения, требовали анонимности при публикации.
       Итак: «Они оцепили село и беженский вагонный лагерь. Всех сгоняли в дома. Прикладами били даже детей. С женщин срывали золотые украшения. На крыши закидывали лимонки. У куриц скручивали головы, их тут же бросали, а тушки пихали за пазуху и в бэтээры. Из домов выносили все ценное. Телевизоры, ковры. Мужчин выгоняли на улицу, даже не смотря документы, пихали в бэтээры, в военные «Уралы» — под кузовные тенты. Закрывали лежащих тентами и ходили по ним ногами. В мой дом пришел офицер. Без погон, но ему подчинялись остальные. Снял норковую шапку — на лето она «сидела» для сохранности на трехлитровой банке. Положил за пазуху. Я закричала: «Ты документы-то посмотри, зачем шапку берешь!» А он мне: «Так я, по-твоему, вор? Я — вор?». И погнал меня, стукнув прикладом автомата, вместе с остальными...»
       Так среди задержанных мужчин оказалась и женщина. Сначала одна. Потом другая — тоже восставшая против мародерства.
       «Нас, несколько сотен человек от 14 до 70 лет, согнали на поле на окраине села, по дороге на Самашки. Говорили: «Нам нравится убивать вас в Самашках». Под палящим солнцем держали и больных, и здоровых. Среди нас были диабетики и инвалид с болезнью Паркинсона — когда они теряли сознание, подходить запрещалось. Если у кого были шрамы, их истязали особенно и отделяли от остальных. Бесполезно было говорить, что шрамы старые, от аппендицита или оперированной язвы, — все приравнивалось к следам боевых ранений. Велели надеть на головы кому рубашки, кому трусы. Кто отказывался снимать трусы, уводили пытать в железные вагончики. Оттуда мы слышали душераздирающие крики. Оказалось, там — приспособления для пыток током. К противоположным стенкам вагончиков были приделаны крючья с наручниками. Человека растягивали на них и били шомполами, дубинками, завернутыми в ткань. Избитых выкидывали на солнце. Один тут же умер. По фамилии Одигов. К вечеру всех профильтровали.
       Офицер без погон скомандовал: «Автозак — в Чернокозово, автобус — в Ачхой». Когда автобусы ушли, объявили: cейчас получите документы в обмен на подписи, что вас не трогали. Было 11 вечера, а согнали нас на поле в 8 утра. Одним сказали идти по домам, другим — двигаться в сторону Самашек, от села. Несколько солдат сзади тихо сказали в спину «самашкинцам»: «Мужики, там вас ждет заградотряд». Старики возмутились: «Почему в одиннадцать ночи мы должны идти не в свое село?» Их избили. Атмосфера накалялась. Военные смилостивились и стали возвращать документы, разрешив вернуться в Серноводск, но при условии, что распишемся, что нас не били. Подъехали бензовозы. Нам сказали: кто не подпишет, того посадят в фундамент (рядом был фундамент от чьих-то непостроенных домов), зальют бензином и подожгут. И все поставили подписи. Большинство вернулись домой в половине второго ночи. Быстро собрались и побежали в сторону Ингушетии».
       Что это, если не провокация? Потому что результатом подобного «чилийского стадиона», учиненного в Серноводске, под боком у взбудораженных голодающих, могло быть лишь одно. И это случилось: 4 июля к голодающим в степи прибавились беглые серноводцы — а как еще?.. Они говорили так: «Наша станица всегда считалась лояльной к российским властям — вы же знаете. Теперь, после подобных унижений, Я не хочу жить вместе с Россией. Теперь Я — с Масхадовым, хотя раньше его и не поддерживал».
       И эхом над толпой: «И я», «И я»...
       А к вечеру 4 июля число голодающих стало расти стихийно. Бессрочную голодовку объявили беженцы из лагерей в Аки-Юрте, селе Яндаре, в Малгобеке...
       
       Голодовка полуголодных
       А за сутки до исхода было так...
       Девочке Фатиме восемь лет. Она никогда не ходила в школу. У нее иссиня-бледная дистрофичная кожа, столетние глаза, какие бывают у людей, давно поставивших на себе крест, и белая иссушенная шея, изрытая неестественно темными венами и странно черными капиллярами, похожими на глухие низкие овраги, — кто угодно, но это не дитя. Фатима не улыбается, не плачет и всегда молчит. В довершение на ней кричаще-красное нарядное платье с белыми искусственными цветами — в таких в кино хоронят умерших детей. Девочка гладит эти проклятые топорщащиеся цветы и то и дело смотрит тебе прямо в печенку.
       Синий, красный, белый... На картинке под названием «Фатима» особо выделяются именно эти цвета: синяя шея — синий цвет. Красное платье — красный. Белые цветы — белый... Белый, синий, красный — крутится в голове — и есть российский флаг...
       — Почему среди вас ребенок?.. И такой?..
       — Она пришла, села рядом и отказалась от пищи. Мы ее уговариваем поесть — ничего не помогает.
       Итак, девочка Фатима, родом из Грозного, беженка из ингушского Малгобека, СОЗНАТЕЛЬНО голодает вторую неделю подряд вместе с еще несколькими десятками взрослых под навесом, наспех сколоченным посреди выжженной солнцем степи, разделяющей беженские лагеря «Спутник» и «Сацита», раскинутые на границе Чечни и Ингушетии. Ни понять, ни принять детскую голодовку нет сил, но реальность серьезнее наших приятий-восприятий: Фатима БЕССРОЧНО ГОЛОДАЕТ, чтобы остановить войну, превратившую ее собственную жизнь в нескончаемую цепочку похоронных обрядов, ужаса, болезней и непосильного труда.
       В мире, в котором нам выпало жить, без сомнения, есть все основания не доверять взрослым. Но если и остались в нем искренние существа, то это маленькие дети. И не спешите кричать, что на месте родителей Фатимы вы бы просто...
       Нет у девочки родителей, а ее короткая история на планете вполне в состоянии удовлетворить художественные аппетиты современного Хичкока. Родившись накануне первой чеченской войны и пересидев в подвалах в бессознательном еще возрасте глубинные бомбометания, она потеряла маму и папу во вторую войну, перешла жить к бабушке с дедушкой, однако дедушка, не пережив гибели сыновей, вскоре скончался от инсульта, а бабушка слегла, узнав, что единственная оставшаяся в живых ее дочь парализована во время обстрела, а зять погиб, и еще два внука — сироты... В 7 лет (!) Фатима стала ЕДИНСТВЕННОЙ хозяйкой в доме. Год (!) мыла, стирала, готовила, переворачивала и обмывала парализованную тетю Малику Изиеву, обихаживала ее маленьких мальчиков... Собственно, так она и попала на голодовку — сопровождала тетю в Назрань, в больницу, из Малгобека, когда у той в очередной раз открылись гнойные раны на перебитых обездвиженных бедрах. Малика, прослышав в Назрани о голодовке на границе, попросила Фатиму довезти ее туда — посмотреть. Увидев и услышав все, девочка решила остаться...
       Фатима — масхадовская провокаторша, как уже кличут в Москве всех голодающих чеченцев?
       Чушь. Фатима — чеченская девочка, а это даже не чеченский мальчик, и именно когда чеченская девочка СОЗНАТЕЛЬНО присоединяется к голодающим взрослым — это самый точный признак ситуации, дошедшей до края. Когда «или — или»: или, взрослые, остановите войну — или мы, дети, умрем.
       — Но вы ведь и так?.. Умираете?.. Извините за вопрос... Против чего и протестуете... — вопрос голодающим.
       А вот ответы:
       — В Чечне мы умираем просто так, после пыток, с позором, без трупов. Здесь мы умрем, чтобы другие жили...
       — Народ будет знать: вот могила человека, умершего за мир на своей земле.
       — Терпения нет, нам нужен мир.
       Вот кто произносит эти фразы. Беззубая 65-летняя бабушка Яха Ахмедова (15-й день голодовки), грозненка, родившая и воспитавшая десятерых детей, которые умоляют ее прекратить акцию протеста. 45-летний онкобольной Махмуд Абдулшаидов (25-й день), перенесший, начиная с 92-го года, четыре тяжелейшие операции и сейчас нуждающийся в пятой, присоединившийся к голодающим прежде всего потому, что его уж точно не упрекнут в том, что он боевик и только поэтому требует мира: Махмуд еле передвигается, имея инвалидность 1-й группы уже девять последних лет, а руки его не то что автомат — ложку держать не могут. 67-летний грозненец Анди Сейгатов (6-й день), ветеран труда, два раза в эту войну поставленный пьяными солдатами к стенке, помилованной в последний миг и похоронивший остальных, тех, кто стоял у стенки рядом. Тоже 67-летний пенсионер Ахъяд Умаев (9-й день), пришедший из Серноводска и похоронивший в январе среднего из трех сыновей, зверски убитого кадыровцами за два дня до свадьбы за то, что много говорил против Кадырова.
       А еще 45-летняя Сагерат Барзаева, мать четверых детей из Киров-Юрта Веденского района, а сейчас обитательница лагеря «Сацита», убежавшая от зачисток зимой уже нынешнего года. Она с трудом шевелит губами — ей плохо — и добавляет:
       — Я и умереть готова, лишь бы дети жили.
       — А если жертвы будут напрасны? Власть не обратит внимания?
       — Нет, не напрасны. Аллах все видит — пошлет нам спасение. Да и русские матери есть — рано или поздно они поймут нас и присоединятся. Ведь их дети здесь тоже умирают.
       Пройдет еще полчаса, и Сагерат увезут в Сунженскую районную больницу — без сознания, под капельницу, с признаками тяжелой интоксикации, обусловленной двухнедельным непоступлением пищи. Так объяснят состояние Сагерат молоденькие ингушские доктора — Малика Хачаруева и Мадина Далиева, дежурившие в больнице в ту ночь и оказавшие Сагерат реанимационную помощь. И когда та наконец заснула, мы, стоя у постели измученной женщины, коротко поговорили о том, что думают обо всем этом врачи в Ингушетии. Вот ответ Мадины:
       — У них нет больше способа бороться с войной. Единственный выход — этот. О таких истощенных людях я лишь в учебниках читала...
       Но пора возвращаться на пятачок, к голодающим. Поздним вечером мы все стоим там и смотрим на Чечню, которая в нескольких сотнях метров. Поэт Умалт Умажев (5-й день) читает свои стихи о родине — их перевела на русский Людмила Павлюченко (4-й день), психолог из города Шахты Ростовской области и член Союза женщин Дона, приехавшая поддержать голодающих тем, что сама перестала есть.
       Умалт, выговаривая свою пылкую рифмованную любовь к измученной земле, еле-еле балансирует на одной, пока живой своей ноге. Дочитав поэму, протягивает и ее в подарок, и справку, выданную главой администрации села Ермоловка (Умалт — оттуда). Читать справку было бы смешно, если бы не так ужасно. Вот он, текст военного умозавихрения: «СПРАВКА. Дана в том, что 28.09.2000 г. Умажев Умалт, 1964 г.р., подорвался на растяжке Ф-1 во время поисков своей коровы на территории военной комендатуры селения Алхан-Кала (другое название — Ермоловка. — А. П.) Грозненского района». Подпись, печать...
       Именно этот бред для Умалта — ЕДИНСТВЕННЫЙ ШАНС не быть уничтоженным. Ситуация в Чечне дошла до такой точки помешательства, что во время каждой зачистки Умалта арестовывают. С побоями, унижениями, измывательствами. Арестовывают, исходя из принципа: если одноногий — значит, раненый боевик. Доведенный до точки Умалт наконец потребовал эту справку у военного коменданта, в ведомстве которого с ним и случилась трагедия, завершившаяся инвалидностью. Дом Умалта оказался ближним к комендатуре, и часть огорода та забрала себе. А корова-то глупая — она этого не знала и все забредала попастись на старое место. И вот однажды, то бишь 28.09.2000, корова совсем обнаглела и, сколько Умалт ее ни звал, не реагировала. Тогда Умалт попросил солдат, охранявших территорию комендатуры: «Можно зайти и ее забрать?» Солдаты ответили: «Вали». И закурили, внимательно наблюдая за шагами Умалта. А тот лишь немного двинулся вперед по своему бывшему огороду, как рванула мина...
       Получив справку, одноногий Умалт с семьей уехал в Ингушетию, поселившись в палатке № 42 7-го блока лагеря «Бэлла». Говорит: «Ушел навсегда. Пока войска не выведут. За это и голодаю. Я знаю, что в Москве уверяют, будто бы мы голодаем за деньги — это вранье. Если бы давали деньги, я бы их на мазь дорогую потратил. А у меня нет мази — вы видите, и нога продолжает гнить. Врач сказал: начинается гангрена, и нужны деньги на операцию. Но денег же нет! И я понимаю, чем это может кончиться...»
       А как же власть — наша зверски выдержанная власть?
       Она поступила адекватно себе. НИКТО из ее представителей сюда не приехал. И не поинтересовался происходящим на пятачке между беженскими лагерями — куда движется процесс самоистязания, и выживет ли сирота Фатима, чье поведение и есть крайнее свидетельство государственного распада. (Заместитель южноокружного полпреда Казанцева не в счет, он, подкатив на автомобиле, к голодающим даже не приблизился).
       Зато именно от этих — не приехавших и не поговоривших — полились обвинения в адрес голодающих: мол, провокаторы, враги, масхадовцы, плаченые-переплаченные...
       
       Тьма неегипетская
       Остается добавить мало — лишь несколько принципиальных вещей.
       Люди решили уходить исключительно ИЗ Чечни. И никто — В Чечню. И это в конце второго года «наведения конституционного порядка». Значит, никакого доверия власти так и нет. Ни грамма! Причем в одном из самых лояльных районов.
       Рядом с бежавшими серноводцами (и с голодающими) не оказалось НИ ОДНОГО ПРЕДСТАВИТЕЛЯ РОССИЙСКОЙ ВЛАСТИ. Ни в момент исхода, ни утром, ни вечером следующего дня. НИКОГО. Только врачи и журналисты. НИ ЕДИНОГО деятеля — ни из ведомства господина Каламанова, должностью отвечающего за соблюдение прав человека в Чечне. Ни из прокурорских ведомств Чечни и Ингушетии. Ни из правоохранительных органов. Ни от Кадырова, ни от Ильясова...
       Значит, хотят взрыва? Слишком похоже.
       Наконец, главное. Что нужно нашей власти для осознания, что терпение людей небеспредельно? Что им ничего сегодня не остается, как брать в руки оружие, и лишь старики пока удерживает многих от решительных поворотов судьбы? Что СЛИШКОМ много тех, кто не собирался воевать ни летом 99-го, ни зимой 2000-го, ни даже весной 2000-го? А теперь МЕЧТАЮТ об этом... И детям наказывают: если русский с оружием — убей его...
       ...Вот уж кто встретил полной невозмутимостью известие об исходе и взбудораженную толпу новых людей, так это девочка Фатима. Она, в оцепенении бессилия, все так же сидела на земле, похожая на фарфоровую куклу, и эмоции ее уже стерлись под давлением голода. Мы — люди России начала XXI века, уже куда лучше мыслящие образами войны, чем мира, мы готовы к чему угодно и даже ребенка, объявившего голодовку, не заметим.
       
       Анна ПОЛИТКОВСКАЯ
       09.07.2001