ОБСТРЕЛ ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ

АННА
СТЕПАНОВНА
ПОЛИТКОВСКАЯ
(30.08.1958 – 07.10.2006)

•
БИОГРАФИЯ
•
ПУБЛИКАЦИИ
В «НОВОЙ ГАЗЕТЕ»
•
СОБЫТИЯ ПОСЛЕ…
•
АУДИО / ВИДЕО
•
СОБОЛЕЗНОВАНИЯ
•
ВАШЕ СЛОВО
•

ОБСТРЕЛ ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ
Чеченские сироты получили гуманитарную помощь от проправительственного движения «Молодежное единство»

       Завершился двухнедельный благотворительный марафон, организованный «Молодежным единством» (МЕ) для сбора гуманитарной помощи воспитанникам Грозненского детского приюта № 1, эвакуированного в начале войны в Надтеречный район Чечни. Марафон, названный «Мы — едины», представлял собой серию концертов по городам Юга России с участием молодых эстрадных исполнителей всех регионов Северного Кавказа, усиленных Иосифом Кобзоном, актером-«гардемарином» Дмитрием Харатьяном и поэтом Александром Шагановым (автором шлягеров «Комбат», «Там, за туманами», «Малыш» и др.).
       30 ноября, при аншлагах, во Владикавказе (Северная Осетия) прошел заключительный концерт марафона, а 1 декабря подразделения МВД и МЧС доставили два КамАЗа подарков в село Надтеречное. Лидеры МЕ — депутат Госдумы Александра Буратаева и телеведущий Александр Школьник (ОРТ), а также главный режиссер всех концертов марафона Сергей Грушевский, решившие добраться с гуманитарной колонной до места назначения, — не могли скрыть шока от всего увиденного в Чечне.

       ... — Ты кто?
       Два огромных грустных глаза продирают сумерки, лишенные света. Это, как назло, в Надтеречном вырубили электричество — как раз к приходу гуманитарного каравана, и приютские комнаты в тревожном полумраке. Печальный мальчишечка крошечного роста — по московским меркам, лет не более шести — жмется спиной к раскаленной приютской буржуйке. Оттуда и смотрит на окружающий мир — но это взгляд не ребенка, а аксакала, завершающего свой жизненный путь.
       — Так кто ты будешь?
       — Я — Санька. Из Грозного.
       — Давно из города?
       — Год не был.
       Саньке, понятно, не шесть лет. И говорит он как взрослый мужчина. Мимо нас, туда-сюда, носятся приютские старшеклассники, разгружающие «гуманитарные» КамАЗы. Им, похоже, неплохо. Хохмят. Смеются. Легкие разговоры на бегу. Из рук в руки ловко «летают» подарки — как тут говорят, «из России» — все эти «добрые» коробки, мешки, свертки, пакеты... А по всему приюту и вокруг — десятки солдат и офицеров, приставленных охранять гуманитарный груз. А значит, шквал расчехленных, на всякий пожарный, взведенных снайперских винтовок, готовых к скорому употреблению автоматов, налаженных прицелов — всех мыслимых и немыслимых прибамбасов этой войны.
       Санька ежится. Саньке холодно, он будто бы озяб. Перебирает худенькими плечиками, и тогда сквозь сиротскую, на вырост, рубашку угадывается Санькино телосложение — оно типа «Освенцим».
       — А по фамилии тебя как, Санька?
       — У меня не та фамилия, которая вам понравится.
       — Почему, собственно?
       — Потому что вы из Москвы. У меня папа — чечен, только мама — русская. Я — метис.
       «Отец погиб, мать попрошайничает. Таких у нас большинство», — тихим осторожным эхом шелестит сзади на ухо воспитательница Индира Ацаева. Она очень спешит Саньке на помощь.
       Индира — ответственная за концерт для гостей. И видно, как она стремится побыстрее «сменить пластинку» — чтобы детям не задавали лишних вопросов и не травили душу.
       Наконец перегрузка завершена. Книгами, одеждой, мешками с крупой и сахаром, игрушечными зайцами и белками завалена самая большая приютская комната. На часах у ее дверей встает «охранник», вооруженный шваброй, — самый старший воспитанник приюта 18-летний Руслан, бойкий парень с открытым, типично русским лицом, да еще и одетый в косоворотку.
       Мы рядом только какую-нибудь минуту, а он уже говорит все о том же самом: «Мама — русская, отец — чечен. Оба сгинули».
       А еще, объясняет Руслан, он вызвался в охранники по собственной инициативе — мечтает о военной карьере, хочет служить в десантных войсках, бегает за местным военкомом... Но пока ничего не получается, не берут в десантники. Руслан объясняет ситуацию так: «Если папа был чечен, оружие, видимо, в наше время уже не доверят. И присягу принести не разрешат. Политика... Даже русская мама не считается».
       Наконец все готовы — «артисты» по местам, и Индира объявляет первый номер...

       Если считать, что все детдома в принципе похожи друг на друга, как и все детдомовские концерты (где всегда про маму, которая вот-вот придет-приедет-прилетит), то представление силами воспитанников приюта № 1, имевшее место 1 декабря в селе Надтеречном в честь тех, кто привез гуманитарку, оказалось совсем о других материях...
       Если девочка-подросток читала стихи, то обязательно о попранном человеческом достоинстве.
       Если разыгрывали сценку на двоих, то только со смыслом. Один мальчик бредет с мешком и поговаривает-покряхтывает: «Направо пойдешь — разденут. Налево пойдешь — разденут...» Подлетает другой и, изображая, наверное, мародера, резко выталкивает из себя: «Так раздевайся тут!» Это — современное устное чеченское народное творчество о принципах жизни в зоне, со всех сторон ограниченной блокпостами.
       А если уж песня, то история любви времен войны. Дитё лет одиннадцати поведало аудитории о встрече юноши и девушки в каком-то неведомом кафе, об их объятиях и рукопожатиях, о неожиданных выстрелах, о завязавшейся перестрелке, о любимой, истекающей кровью на руках у юноши, о ее холодеющем теле, о том, как стоял у свежей могилы...
       «И с собой уношу обожженную фотку твою...» Это — финал, последняя строка.
       Гости — в шоке. А девочки-«партер» подпевают и подтанцовывают, как будто так и надо, — и тут не детдомовский, а концерт «Иванушек». Из полумрака все упорнее горят огромные Санькины глаза. Руслан покидает «пост» у комнаты с гуманитарной помощью, протискивается и говорит, залившись от стеснения ярким юношеским румянцем: «Может, все-таки попросите за меня в Москве? Чтобы меня зачислили в десантники? Подтвердите, что я — нормальный, хоть у меня отец и был чечен? Что я как остальные...»
       А как, собственно, остальные?

       В Москве в вечнозеленой моде, как известно, стеб, и требуется подлить в свое поведение изрядную дозу цинизма, чтобы люди к тебе потянулись. Это к тому, что часть столичных газет, не вдаваясь в мешающие им подробности, уже успела покрыть привычным циничным саваном и этот северокавказский марафон в пользу чеченских сирот, и «Молодежное единство» за то, что посмело его придумать. Мне «Молодежное единство» тоже не родственники, но и от противной подробности никуда не деться: НИКОГО, кто так виртуозно стебался, просиживая штаны за московским компьютером, почему-то так и не оказалось там, в Надтеречном. Чтобы глаза в глаза — с мальчиком, поющим про «обожженную фотку». Чтобы сидеть напротив, как оплеванному — хоть ты и взрослый, и веселый, и в принципе находчивый по жизни — и не знать, что ответить.
       А тут еще Санька... Вот он уже и под рукой — отлип, наконец, от буржуйки, трется и ластится под руку. Как котенок. Как ребенок. А говорит все равно, как рубит — как взрослый, констатирует, любить словами не просит.
       — Санька, сколько ж тебе все-таки лет?
       — Уже десять. Я пошел в третий класс.
       — Нет! Нет! Нет! Он еще во втором! — вопят окружившие нас «шпингалеты».
       Санька и бровью не ведет. Отрезает:
       — В третьем я. Я никогда не вру.
       И добавляет точно так, как все дети во всех детдомах мира:
       — Если буду врать, мама никогда за мной не придет. — И ни слезы. Ни всхлипа.
       — А когда ты в последний раз ел шоколадку?
       Тут-то и заплакал. И молчок. Надолго. Навсегда — до самого конца нашего свидания — это когда московских гостей увозили из Надтеречного под охраной БТРа...
       Каждый имеет право на свои отсчеты, координаты и критерии. Предлагаю свои.
       ...Если ребенок надолго задумывается при ответе на вопрос, когда он в последний раз ел шоколадку и так и не может ничего конкретного вспомнить, но совсем не вздрагивает ни при автоматных очередях, хоть они близко, хоть далеко, ни при гуле артиллерийской канонады, — это и есть Чечня конца 2000 года.
       ...Если ты видишь совсем маленького мальчика и соответственно с ним разговариваешь — как с 5–6-летним первоклашкой, но вдруг выясняется, что родился он в Грозном как раз десять проклятых лет назад и поэтому страдает дистрофией, — это и есть наша Чечня на сломе веков.
       В стране растут тысячи детей, которые так и не узнают более или менее пристойного времени жизни, что принято называть беззаботным детством или хотя бы чем-то похожим на него. Поезд этих детей ушел со станции «Война». Навсегда. И что же делать — спросите вы? Ведь впереди паровоза обычно не бегают, хоть и трещат об этом?.. Что же делать? Чем сердце успокоить?
       Во-первых, чеченским военным сиротам очень нужна материальная помощь и поддержка. Трусики, штаники и ботинки. Потому что надо выживать. Во-вторых, и без муки — никуда. В эту зиму особенно, она опять военная и блокадная.
       Есть в этом физическом ряду и в-третьих, и в-четвертых, и в-десятых. Сами знаете, кто имеет детей, сколько всего надо.
       Однако все, что творится сегодня в Чечне, где раскол проходит прежде всего по сердцам и душам — причем вне зависимости от национальности тела, в котором эта душа располагается, — требует наших упорных усилий и напряжения воли совсем иного рода. (Если, конечно, мы в принципе хотим благожелательного для всех нас исхода.) Детям в Чечне — более всего, что есть осязаемого на нашем свете, — требуются сейчас то ли Януши Корчаки, то ли докторы Гаазы. А лучше и то, и другое. Педагоги-фанаты, герои-энтузиасты в одном лице. Причем не чеченской национальности.
       Почему именно так — не чеченской?
       Чтобы втолковать, внушить, заставить верить: они — не второй сорт в стране, они — как все. А взрослые чеченцы, пережившие несколько войн подряд, перемешавшиеся в гражданском противостоянии кланов и тейпов, ничего подобного сделать уже не способны.
       Если же этого не случится, если все, как всегда, будет пущено на самотек, и Санька не перестанет стесняться своей фамилии, а Руслан так и не попадет в десантники без каких-либо ему разъяснений, — наши проблемы на Северном Кавказе можно считать бесконечными.
       ...Первым такого детдомовского концерта не выдержал Александр Школьник. Он запросил гитару, и она нашлась, и он стал петь о ежике с дырочкой в правом боку, о воронах, затеявших выступать хором...
       Приютские, оказалось, ничего этого не знали — и Школьник выучил с ними известные всей остальной стране незамысловатые куплеты.

       Тут и померещилось: в приютской комнате уже стало уютнее. И даже «метис» Руслан, хоть и 18 военных ему лет, опять превратился в ребенка, насвистывающего ежиком...
       А в целом в Чечне без перемен за истекший год. Вертолеты, шарахаясь от обстрелов, по-прежнему летают прямо над землей — временами на уровне автобусных крыш. Да еще то и дело извиваясь в противозенитном маневре — шокируя тех, кто живет и не знает смысла этого характерного виража в чеченском небе.
       Будто и не год войне. И смерти каждый день. И нет зрелища печальнее, чем новобранцы — свежий призыв, кто попал прямиком на северокавказскую сковородку. Зашуганные офицеры. Задерганный спецназ. Никто уже не заикается о победе — только пьют, не чокаясь, по погибшим. Ежесуточно — как завтрак, обед и ужин — «сотые», «двухсотые», «трехсотые». В переводе: тяжелораненые, убитые, раненые... И надо видеть глаза солдат, их провожающих «на Родину»: в них одно — желание выжить. Любой ценой. Той самой, которую, куда лучше песен, вызубрили чеченские сироты.

       Анна ПОЛИТКОВСКАЯ, Чечня
       07.12.2000