ОГОНЬ ВОЙНЫ ОТ ПОТЕРЯВШИХ ТЕПЛО

АННА
СТЕПАНОВНА
ПОЛИТКОВСКАЯ
(30.08.1958 – 07.10.2006)

•
БИОГРАФИЯ
•
ПУБЛИКАЦИИ
В «НОВОЙ ГАЗЕТЕ»
•
СОБЫТИЯ ПОСЛЕ…
•
АУДИО / ВИДЕО
•
СОБОЛЕЗНОВАНИЯ
•
ВАШЕ СЛОВО
•

ОГОНЬ ВОЙНЫ ОТ ПОТЕРЯВШИХ ТЕПЛО
Старикам, оставшимся в Грозном, нужна срочная помощь: будущую зиму большинство из них не переживёт

       У каждого из нас — своя шкала внутри: что он видел самого страшного в жизни. И от этого ты уже и пляшешь. Грозненские бабушки и дедушки сегодня, накануне второй военной зимы, — вот моя отправная точка. Положение их чудовищно. Раскиданные по пустым дворам, разрушенным подъездам и развалинам, вечно голодные, разутые, раздетые и больные, эти старики оставляют впечатление людей, которых ты можешь более никогда не увидеть. Они — как живая смерть. Хуже, чем им, немощным и хворым страстотерпцам за Родину, окончательно забывшую, ради чего она ведет войну, тут нет никому.
       У подавляющего большинства за пределами Чечни — родные. Сыновья, дочки, внучки... Которые их не берут

Фото Виктора Клюшкина

       Килька в томате с улицы Интернациональной
       Клавдия Васильевна Ануфриева и муж ее Алексей Николаевич Нефедов лежали валетом, лицом друг к другу, в своей запущенной и заваленной тряпьем, но все же уцелевшей квартирке на грозненской улице Интернациональной. Старики — одни в своем подъезде. Кто-то тут умер, кто-то погиб. Остальные уехали. На Клавдии Васильевне грязное, драное пальто. На Алексее Николаевиче — древнее синее трико, где дыр больше, чем ткани.
       Их дверь настежь. А дверь ли это вообще?
       Клавдия Васильевна приподнимается на чужие шаги: «Кто там?» Алексей Николаевич тоже садится. Оба — слепые. Бабушка — полностью. Дедушка различает свет и тени. Входя, можно представиться любым именем.
       — Чем сегодня обедали?
       — Леша банку килек в томате принес. Съели вдвоем. И чаем запили... Очень хорошо поели. — У Клавдии Васильевны нет и тени сомнений, что это и есть отличный обед.
       Капитан Дмитрий Харин, вызвавшийся проводить в этот один из самых неспокойных грозненских дворов — ведь рядом площадь Минутка с ее бесконечными подрывами и перестрелками, — очень храбрый и честный капитан, проведший в Грозном несколько месяцев, сначала даже не поверил, что на Интернациональной могут жить старики.
       — Она говорит: «Тут слепые старики нищенствуют. Надо помочь». А я не верю. Не может этого быть. Не за то мы... — И идет в опасный подъезд уличать, что я вру, под осуждающий мат своих же бойцов-подчиненных. Они требуют немедленно уехать отсюда, с гиблого места. Капитан ловко маневрирует от возможных мин между дворовыми могильными холмами (во дворе — все еще захоронения).
       Проходит каких-то двадцать минут — ничто для вечности, — и этот 25-летний отважный капитан, так быстро выросший по службе только потому, что «Чечня», исколесивший всю ее со своей ремротой, видевший и слышавший все, что вообще никогда и никому не стоит видеть и слышать, — и вот именно он, поняв про «кильку и чай», посмотрев в слепые зрачки забытых страной и миром стариков — Дмитрий Харин, заплакал, примостившись на краешек кровати Клавдии Васильевны.
       Сначала подумала: это пот у него течет, бронежилет — как шуба, уж очень храбрый был капитан, с орденами, чтобы слезами растрачиваться. А потом понимаю: если пот, то почему по щекам? А не с висков? Виски-то сухие.
       — Мы не ходим по дворам — в целях сохранения собственных жизней. Этого мы обычно не видим. Не знаем, — оправдывался потом капитан. — Мы не знаем цену... А у этой бабушки кто-то есть в России?
       — Все есть. И сын есть, и дом есть, и внуки.
       — И что? — Приобретенные на войне рефлексы заставляют капитана снять автомат с предохранителя.
       И ничего.

       Условная Татьяна Ивановна 1911 года рождения
       На узкой кроватке — высохшее тело. Кожа на лице коричневая. Но это не кавказский загар, а глубокая старость. Бабушку принесли в Грозненский дом престарелых на улице Бородина неизвестные. В кармане обнаружилась записка: «Волкова Татьяна Ивановна, 1911 г.р.» Значит, почти 90 лет, октябрьский переворот встретила уже смышленой девочкой. Но кто положил записку? И почему нет документов? И на Волкову почти не откликается?
       Сама свою тайну условная Татьяна Ивановна открыть не в состоянии. Она ничего не помнит.
       В минуты умственного просветления «Татьяна Ивановна» принимается сбивчиво живописать картинки своего прошлого. Далекого? Близкого? Сознание выплескивает наружу: вроде бы жила она в семье. И во дворе жило очень большое абрикосовое дерево, «которым питались». Чуть-чуть — про детей, залившись слезами. Немного — о муже.
       — А где он сейчас?
       — Умер. После войны.
       — Какой из войн?
       «Татьяна Ивановна» уходит в себя — последний вопрос сбивает ее с толку, сознание потеряло счет войнам, свидетельницей которых она была. «Татьяна Ивановна» больше не с нами — она против нас.
       — За что? За что! За что... — кричит с кровати БЕЗУМНАЯ НИЧЕЙНАЯ СТАРУХА. И ты думаешь об одном: а если бы не война, была бы она безумна? Может, и дожила спокойно свой большой век? И главное — не осталась бы ничейной?
       Проще всего решить для себя, что это виртуальная реальность, что все это вроде бы и с нами, но и не с нами. «Иначе свихнешься», — говорят мои московские друзья, когда мы встречаемся.
       Возможно, и так. Вероятность сравняться в мировосприятии с «Татьяной Ивановной» существует. Но пока этого не случилось, задаю вопрос вполне здраво и трезво: кто сказал, что эта ничейная бабушка должна завершить жизнь свою ничейной? Хорошо, пусть будет у вас ваша «контртеррористическая операция», если так и не нашлось кремлевской смелости назвать вещи своими именами. Но кто имел право — какой-такой Путин, гражданин из Ленинграда, — не хуже и не лучше, чем «Татьяна Ивановна», — приговорить ее, беспомощную, к такому-то страшному жизненному финалу? В конце концов, «Татьяна Ивановна» — все что угодно, но не боевик. И не жена боевика.
       На ничейной бабушке — чужая ночная рубашка. И чужой старушечий платок. И носки с чужой ноги. И вся она, как символ: все что угодно в старости, только не это!
       Где та московская братия, которая зарплату получает, будучи министрами, заместителями министров и заместителями их заместителей, — где все те, кто отвечает за государственное обихаживание таких, как «Татьяна Ивановна»? Тысячи долларов каждый месяц уходят из госбюджета на ежемесячное содержание Александра Починка, министра социальной защиты, его зама Константина Лайкама — говорят, специалиста очень высокого полета именно по «одинокой старости», их многочисленных сотрудников...
       Давайте все расставим по полочкам, как положено. Если Починок — член того правительства, которое ведет в Чечне войну, результат которой — растущее число одиноких ничейных стариков, и при этом Починок в знак протеста против такой войны не покидает стан этого правительства — значит, будь добр, Починок, обихаживай условную Татьяну Ивановну. Сделай ее последние годы на этой земле... Какими? Не скажу — сытыми. Это уже невозможно. Не напишу — согретыми теплом. Какое тепло на руинах?
       Пусть «Татьяна Ивановна» проживет все, что ей отпущено, пристойно. Пусть хотя бы лишится этих проклятых кавычек к имени. Пусть государство, умеющее, когда очень захочет, находить особо опасных преступников, вернет «Татьяне Ивановне» ее настоящее имя. Силами МВД. Хотя бы.
       Понимаю, о чем заговорит тут Починок (не говоря уж о Рушайло с его вечной ловлей международных террористов). О сокращении социальных расходов (почему-то при «неуклонно растущем» внутреннем валовом продукте, доходе и т. д.). О том, что в министерстве нет необходимых средств, что он, Починок, не может, не может, не может... Не может накормить. Не может подлечить. Не может одеть. Не может перевезти в хорошие условия.
       Не можешь? До свидания. Раз государство жестоко поступает с «Татьяной Ивановной» да и с Клавдией Васильевной — так же жестоко следует поступать и с их госпокровителем Починком».
       Жалость? «Пожалей Починка. Не он же войну начал», — говорили мне московские друзья. Порылась внутри и жалости не наскребла: «Но он и не закончил». «Татьяну Ивановну» — жалею, Починка в связи с возможной потерей работы — нет. Потому что «Татьяна Ивановна» — одна из тысяч ей подобных сегодня в Грозном. Городе, забитом одинокими неизвестными стариками. Пока живыми.

       Слепой Моисей
       Моисей Михайлович Назаров, худенький седенький крошечный старичок, не поднимающий глаз на чужой голос, обладает феноменальными, не по возрасту, гимнастическими способностями, открывшимися во время войны. Он умеет принимать позу «ежа»: как заслышит автоматную очередь, не говоря уж о «глубоком бронхите» тяжелых орудий или бомбометании, так особым образом поджимает под себя ноги, голову утыкает в коленки, похожие на острые ножницы, и смешно сворачивает спину в горбик. Позвонки на тощей спине — как иглы. Без содрогания видеть это невозможно. Моисей Михайлович, говорят очевидцы, пережил штурм Грозного, сидя во дворе на скамейке, не уходя ни в подвал, ни в окоп, ожидая смерть. Он — слепой, инвалид первой группы. Жена умерла в первую войну, дети разбрелись в неизвестном направлении. Ему очень плохо одному.
       Моисей Михайлович смерти не дождался. Весной, до кучи, его выгнали из квартиры какие-то не известные ему люди, и теперь он — сам по себе, скиталец по земле, которую считает родной. По Грозному то бишь.
       Моисей Михайлович — еврей. Почему об этом специально пишу? Быть может, им заинтересуется посольство Израиля в России. Эта страна, как известно, занята методичным национальным бортничеством, что способно дать шанс старику Назарову еще раз испытать судьбу, не принимая позу «ежа». Вдруг его смогут вывезти из Грозного силами госчиновников другого государства? И он встретит новую зиму уже не хроническим голодом и холодом, а где-нибудь в иерусалимской богадельне, которая не в состоянии быть хуже грозненского подзаборья?
       Кстати, принципиальная деталь: Моисей Михайлович — не отбросы общества, не бродяга по нутру своему. Он точно такой, как и мы. Когда-то Моисей Михайлович считал себя человеком, приносящим большую общественную пользу, долгие годы он успешно работал в чеченском Обществе слепых и славился тем, что умел радоваться жизни вопреки всему. «Он — наш Шолом Алейхем», — сказал другой одинокий старичок, назвавшийся Владимиром Амхадовичем, — Санчо Панса при слепом дедушке Моисее.
       Сейчас в это трудно поверить. Если Моисей Михайлович — Шолом Алейхем грозненского микрорайона Березка, то это очень поздний Шолом Алейхем, который уже все про все сказал и теперь перешел к исполнению обета молчания в связи с катастрофичностью окружающей действительности.
       Что делать дальше?
       Как помочь грозненским старикам выстоять еще одну зиму? Понимаю, какой вопрос-восклицание крутится на языке каждого, кто дочитал до этого места: «Но им же кто-то помогает?! В конце-то концов!»
       Никто. Вы все это должны точно знать — на тот случай, если сами попадете в сходную ситуацию. Государственная система помощи оказавшимся в беде старикам не прошла испытания войной — абсолютно. Никто не помогает выживать ни «Татьяне Михайловне», ни Клавдии Васильевне, ни Моисею Михайловичу. И тысячам им подобных — самым несчастным, больным и обездоленным грозненцам. Они — сами по себе, государство — само по себе. Более того, как только стало очевидно, что госсистема не выдержала этого главного экзамена, она вообще самоустранилась с фронта, сделав вид, что стариков просто нет. Знаете, как дети: если я закрыл глаза ладошками и тебя не вижу — значит, тебя и нет... МЧС в Грозном похоже на фантом: вроде бы есть, но осязать невозможно. Все говорят: «Только что проезжала их машина...» И все. Ну а Министерство социальной защиты...
       — Почему не ездите в Грозный? Вы ведь нужны там?
       — Опасно, — у чиновников Минсоцзащиты РФ одна отговорка. И даже неважно, какая там у кого конкретная фамилия. ОНИ все думают, что ИМ очень опасно. Хорошо устроились.
       У меня нет сомнений, что чиновник, боящийся выехать для оказания помощи тем, кто в ней нуждается, но продолжающий получать зарплату за «руководство процессом из Москвы», подлежит немедленному увольнению. Но этот бумажный акт сам по себе не спасет грозненских бабушек и дедушек от наступающей зимы. Что делать тем, кто остался жить в этих дворах? Что есть? Во что закутаться? Под какой крышей ночевать?..
       Нет ответов. Эти люди, пережившие зиму 1999—2000-го, не вынесут блокадную 2000—2001-го. Большинство просто умрут. Тут нет преувеличения. «Цена вопроса» в который раз в нашем государстве — сотни жизней брошенных на произвол судьбы. Не больше и не меньше. Продолжая ничего не делать для них, мы убиваем их.
       Мы кичимся сегодня перед чеченцами: мол, вы — в средневековье, а мы — высокоразвитые существа. Однако неутешителен главный признак этой высокоразвитости — добить самых немощных, ставших обузой и немым укором. Ну а отличительная особенность средневековых взаимоотношений — отдать пожилым лучший кусок и теплую постель, как это принято у чеченцев.
       Если это так, то пусть будет средневековье.
       Кто, какой умник и где посмел принять божеское решение: жить грозненским старикам или уже хватит? Почему в нашей стране позволительно группе случайно подобранных людей — касьяновскому правительству, — людей не всегда ясной квалификации и моральных качеств решать задачи вселенского масштаба и библейских категорий?

       Анна ПОЛИТКОВСКАЯ, Чечня
       09.10.2000