НОЧНОЙ ВЗРЫВ

АННА
СТЕПАНОВНА
ПОЛИТКОВСКАЯ
(30.08.1958 – 07.10.2006)

•
БИОГРАФИЯ
•
ПУБЛИКАЦИИ
В «НОВОЙ ГАЗЕТЕ»
•
СОБЫТИЯ ПОСЛЕ…
•
АУДИО / ВИДЕО
•
СОБОЛЕЗНОВАНИЯ
•
ВАШЕ СЛОВО
•

НОЧНОЙ ВЗРЫВ
Разведка обнаруживает врага там, где он, может быть, появится

       – Как называется состояние, когда ты уже ничего не чувствуешь... — свои слова Руслан Дачаев даже не облекает в вопросительную форму. Он просто говорит сам с собой, но вслух. — Если бы вы только могли понять, КАК мы хотим работать. КАК мечтаем, чтобы по ночам никто не рушил то, что мы делаем днем... Каждое утро здесь, посреди войны, мы устраивали штаб стройки, чтобы было, как на обычной стройке. Теперь все это кажется карикатурой...
       Пять дней без продыху, как на ударной комсомольской стройке времен Павки Корчагина, два десятка рабочих СМУ-9 Чеченского управления строительства доводили до ума новый беженский лагерь на окраине Аргуна. Их об этом очень просили из администрации республики: мол, надо, надо и еще раз надо...
       Надо возвращать наших людей из Ингушетии.
       Надо обустраивать наших беженцев на нашей земле.
       Надо же когда-то начинать мирную жизнь.
       Раз надо — делали. Доводили — и довели. Не требуя никаких денег. Нежно, как младенца, перенося на руках нарезанное оконное стекло — ценнейший материал, «снятый» с другого объекта — «Чеченгражданстроя». Руслан Дачаев, начальник производственно-технического отдела СМУ-9, лично руководил этим переносом... Только бы жить по-людски, только бы работать. Как когда-то.
       Увы. Мы с Русланом идем по очередному — бог знает, какому по счету! — утреннему чеченскому «ковру» из битого стекла и еще вчера «живых» оконных рам. Тоска Руслана, этого тертого-перетертого жизнью мастера-строителя, безысходна. В ночь с пятых ударных строительных суток на шестые на аргунской окраине опять случился обстрел. И вот теперь под ногами шуршит проклятая стеклянная крошка — главная чеченская примета. Все насмарку.
       Руслан пуст, как колокол с утерянным «языком»:
       — У меня внутри нет ничего. Ни гнева. Ни боли. Ни мщения.
       — Но так не бывает.
       Руслан безнадежно усмехается. Когда-то он закончил Новосибирский инженерно-строительный институт, 20 лет мотался по Сибири, сдавая один объект за другим, был счастлив — и лишь накануне войны вернулся в родной Аргун. Библейская скорбь его по утраченному оконному стеклу вряд ли может быть понята где-нибудь, кроме Чечни.
       Итак, очень важная вещь для характеристики происходящего. Во-первых, в нынешней Чечне все привычные представления о мире и жизни рушатся точно так же, как стены домов после обстрелов, — вмиг. Во-вторых, система ценностей совершенно отлична от той, что исповедуешь где-нибудь в Омске или Абакане. Стекло в Чечне — золото высшей пробы. Именно поэтому Руслан Дачаев так искренне скорбит. Как по покойнику. У кого есть стекло, тот может с уверенностью смотреть в будущее. Осень и зиму. Нет стекла — большое горе всей семьи.
       Центр временного размещения беженцев, куда должны были в сентябре переселиться около двух тысяч человек на всю ближайшую зиму, опять не откроется. Все произошло тривиально. Как обычно. Ночной обстрел был подлым, умелым и наглым. Его произвели, аккуратно дождавшись окончания ремонта.
       Именно когда вставили все стекла.
       Чтобы не осталось ни одного целого окна.
       Шьем да порем. Порем да шьем. Вот и вся «антитеррористическая операция» — тупое топтание на одном месте. Выгодная война — это когда она без конца и без края?
       — А кто стрелял? Знаете? Быть может, наконец стоит все переводить в суровую юридическую плоскость? Иначе действительно конца-края никогда не дождаться.
       — Юридическую? — Руслан ухмыляется и продолжает размышлять. — Если из тяжелых орудий, то, наверное, это были федералы. Им же это выгодно — платят по 900 рублей в сутки. Пока в Аргуне ночами будут «бои», будут и «боевые». Но нам, строителям, собственно, никакой разницы, какие непримиримые стреляли — ваххабиты или федералы. Главное — результат налицо. Нам надо начинать все сначала, но материалов-то больше нет... И не будет. Их наскребли со всей республики, я это точно знаю.
       — Вы сходили к военному коменданту? Пожаловались?
       — Сходили. Военный комендант ответил примерно следующее: я сам тут под снарядами сижу, ничего сделать не могу...
       — Ничего не понимаю: да, под снарядами, но «своих» же...
       — Он не врет. Ему действительно никто не докладывает, по какому квадрату какой из полковников решит сегодня ночью палить. Вот такая у нас война...
       — Ладно, соглашусь. Но тогда составьте акт разрушений! Идите в прокуратуру! Требуйте принять заявление! Иначе жизнь не начать.
       Подходит начальник СМУ-9 Абдул Абзаилов — суровая личность с черной, марксовой, в яркую седину, шевелюрой. И прораб Магомед Вакаев, облаченный в белую рубашку и черный в горошек галстук — прямо посреди груды строительного кирпича.
       — Вы из Москвы... Куда тут — «сходите»! Не смешите. Невозможно. Оглянитесь вокруг. Кто тут нам, чеченцам, поможет? Тут военные царят, — это говорит «Маркс» — Абдул Абзаилов. Речь его эмоциональна, но сам он неподвижен, как скала. Уперся взглядом, будто цемент выбивает у отдела снабжения, и ни с места. — Вы знаете, что у них с нами разговоры короткие: если бы нас не было, все было бы вообще здорово. Мы им мешаем. В Чечню заезжаешь, как в военную часть. А мы случайно оказались внутри, мы здесь лишние люди. Если мы пойдем в прокуратуру жаловаться, нас же и посадят там — вызовут патруль и отправят в Чернокозово. Таких случаев полно. Тут нет никакой свободы, мы — заложники.
       Пока ты в Чечне, ты действительно постепенно привыкаешь, что может случиться все что угодно и никто ни за что не ответит. Чечня — символ современного человеческого рабства. Во дворе под луной стоять нельзя, только в тени — возможен снайпер. И вправо — нельзя, и влево — запрет, ночь не для влюбленных, а для обстрелов.
       Впрочем, если честно, навязчивые мысли о походе в прокуратуру возникают лишь на некотором удалении от территории этой зоны — как только уезжаешь за ее пределы, так и начинаешь думать о законе. А там, в Чечне, это по инерции...
       А пока в разговор вступает прораб Вакаев, мы продолжаем бродить по руинам со следами свежего ремонта. Куски штукатурки по бетонным перекрытиям еще не успели просохнуть, а их уже вдрызг расколошматили.
       — Нельзя так дальше болтаться! Действительно, у власти обязательно должна быть единая идея — ясно сформулированная: чего же она хочет у нас в Чечне? Мира? Чтобы беженцы возвратились и перестали висеть на шее ингушей? Так хочет? Тогда должен существовать жесточайший приказ по войскам: никаких обстрелов по вновь отстроенным лагерям и объектам, за обстрелы — под трибунал. Дело даже не в наших обидах и бедах. Глупость ситуации в том, что деньги на ремонт, на те же 1300 квадратных метров оконного стекла, раздолбанных в одночасье, — их дал тот же бюджет, который кормит солдат и офицеров. Они стреляют по своим карманам...
       Иду к военным, ни на что особенно не надеясь, зная в общем-то наперед, что скажут. Слышу то, в чем не сомневалась:
       — Там были боевики, поэтому мы должны были начать обстрелы.
       Это универсальная оправдательная формула местной отговорки. Применяется во всех случаях.
       — А кто сказал, что они там были?
       — А кто доказал, что их там не было?
       Логика войны.
       Никто в Чечне по-прежнему не наказывает за несанкционированное применение оружия. Никого. Несмотря на все разговоры в Москве и мировых столицах, невзирая на президентские интервью Ларри Кингу о якобы полном прекращении боевых операций, — палят, когда и где хочется.
       Тогда что же такое в Чечне? Если «нет боевых операций»? Мир после войны?
       Президент, не моргнув глазом на холодном лице-маске, роняет на весь мир что-то вроде «да». А военные, лжет он дальше, для того в Чечне, чтобы порядок этот поддерживать. И гражданское население благодарно ему, президенту, за его линию... «Так что случилось с подводной лодкой?» — вопрос президенту. «Утонула», — говорит он и мило улыбается. Видимо, тем, кто еще плавает.
       Итак, был ночной обстрел, многие слышали крики... А когда прибежали к месту трагедии, половину руки погибшего человека уже отгрызли очень худые и голодные аргунские псы.
       — Я хочу сказать вот что: тяжело здесь находиться. Непередаваемо трудно, — говорит Абдул Абзаилов. — Все время обманываемся — и рады обманываться. Тоска по труду, жажда ежедневной работы, чтобы наконец «жить, как все, как раньше», у людей огромная. Она заставляет их совершать подвиги — я так считаю — тихие, никем не замеченные ежедневные подвиги во имя земли, на которой ты родился. Ремонт беженского лагеря был таким подвигом — обманом себя. Мы здесь жили и знали, что его ДОЛЖНЫ БЫЛИ УНИЧТОЖИТЬ. Однако я точно знаю и другое: как только появится возможность, как только нам «свистнут»: «вы нужны, работайте» — мы опять самоотверженно будем делать то, что надо. Мы хотим, как все!
       Рабочие хмуро слушают нас. Кто-то кивает. Кто-то отводит взгляд. Последних все же большинство. Эти строители исправно ходят на работу, хотя строить нечего.
       Молодой парень, представившийся Вахой, решается на свое особое мнение в присутствии старших. Вот оно:
       — Я не признаю безнаказанность. Если вы не будете наказывать своих военных за их хамство, то это должны делать мы. Вы согласны?
       — Наказывать должен суд.
       — Но его тут нет. Так что нас заставляют воевать.
       — Но с кем воевать? Вы же не знаете, кто, собственно, стрелял?
       — Конкретно — не знаю. Значит, воевать со всеми. Кто с оружием.
       У них вырывают из рук мастерки. Чтобы было, за что уничтожать?

       Анна ПОЛИТКОВСКАЯ, Аргун — Москва
       14.09.2000