Я — ШАМАНОВ

АННА
СТЕПАНОВНА
ПОЛИТКОВСКАЯ
(30.08.1958 – 07.10.2006)

•
БИОГРАФИЯ
•
ПУБЛИКАЦИИ
В «НОВОЙ ГАЗЕТЕ»
•
СОБЫТИЯ ПОСЛЕ…
•
АУДИО / ВИДЕО
•
СОБОЛЕЗНОВАНИЯ
•
ВАШЕ СЛОВО
•

Я — ШАМАНОВ

       Война в Чечне перешла в стойкую затяжную партизанскую фазу. На десятилетия? Бог весть. Однако есть то, что уже слишком хорошо понятно: тысячи мужчин — от солдат до генералов — потихоньку возвращаются по домам и не находят среди нас долгожданного покоя. Им тяжело там, где не стреляют. Их, резко изменившихся, не узнают друзья и близкие, от них отшатываются, их побаиваются. Даже кидают в лицо: «А что ты умеешь, кроме как убивать?» Выходит, те, кто выжил на войне, должны уходить из жизни?
       Так как же устроятся среди нас воины-«чеченцы» новой волны? Как себя чувствует сейчас первый из них — генерал-лейтенант Владимир ШАМАНОВ, Герой России, бывший командующий Западной группировкой на Северном Кавказе, ныне командующий 58-й армией?

       ДОСЬЕ. Шаманов Владимир Анатольевич, 43 года. Окончил Рязанское военно-воздушное командное училище им. В. Маргелова, Общевойсковую академию им. Фрунзе, Академию Генерального штаба. Служил в Пскове, Рязани, Молдавии, Азербайджане, Ульяновске, Новороссийске. В первую чеченскую войну был ранен. Сейчас — командующий 58-й армией Министерства обороны (штаб — во Владикавказе). Женат, имеет двоих детей — сына и дочь.
       А также — два инфаркта. И язву. И хроническую бессонницу...
       Можно заставить себя забыть все, до основания. Заставить умом и волей.
       Но что потом? Сердце возьмет свое.

       — О генеральской «чеченской» паре, известной теперь всей стране, говорят так: «добрый Трошев» — «жестокий Шаманов». Вас это не обижает?
       — Нет. Для меня это — похвала.
       — А вы не задумывались о том, что, быть может, именно эта ваша непримиримость, стремление вести войну столь жестокими методами и перемалывает души солдат, делая невозможным их нормальное возвращение в мирную жизнь? Ведь то, чему они стали свидетелями в Чечне, — непереносимая ноша для 18—20-летних? Насколько вы, как командир, виноваты в том, что происходит сегодня с ними?
       — Виновато прежде всего общество. При богатом опыте ведения боевых действий в так называемых локальных конфликтах — Ангола, Мозамбик, Эфиопия, Египет, Корея, Афганистан, «горячие точки» — в стране так и не создана стройная система психоневрологической реабилитации участвовавших в боях воинов. А я уверен: перейдя от экстремальных нагрузок к нормальной жизни, человек обязательно должен пройти адаптацию в специальных условиях под наблюдением врачей в реабилитационных центрах.
       — А лично вам нужна такая реабилитация?
       — Безусловно. Я такой же, как все. Хотел бы сказать, что перекладывать всю вину на командиров нельзя. Теми решениями, которые лично я принимал на войне, я стремился создать максимальные условия для сохранения жизней подчиненных и минимизации моральных нагрузок в боях. Иногда это было возможно — шли короткие боестолкновения. Но когда, например, началась операция «Охота на волков» (по выманиванию боевиков из Грозного), так это были восемь суток беспрерывных боев. Мне как командующему удавалось спать по тридцать—сорок минут, лишь на пятые—шестые сутки — по полтора—два часа. А у солдат и молодых офицеров — командиров среднего звена, до батальона включительно, не было и этого времени. Такое тяжело выдержать.
       — Но речь не только о сильных физических нагрузках. Скорее о разгуле мародерства, о гибели безвинных мирных жителей... Уничтожая бандитов, вы уничтожали и просто людей?
       — Все это слишком преувеличено СМИ.
       — А трагедия селений Алхан-Юрт, Алды?
       — В Алды не был — это зона не моей ответственности. Что же касается Алхан-Юрта, то это абсолютно ложная посылка. Были четыре комиссии, которые доказали и подтвердили: перед боями мы дали возможность выйти всему мирному населению. Причем «коридор» был не на один день, а на неделю.
       — Но вы ведь знаете, что этими «коридорами» в Чечне далеко не все выходят из осаждаемых селений, да и не могут выйти... Люди боятся оставлять своих коров, дворы и т.д.
       — Все комиссии подтвердили: в Алхан-Юрте огневое поражение наносилось только по тем точкам, которые мы выявили за неделю «коридора». Удары — по тем домам, в которых находились бандиты, и по фундаментам, где были созданы долговременные огневые сооружения.
       — Но, кроме бандитов, там сидели и обычные люди? Вас это не мучило?
       — Через неделю «коридора» это уже была их воля. Кстати, когда позже вскрыли могилы по требованию комиссий, в них оказалось всего 20 погибших. Из них 12 — бандиты. По остальным восьми через полтора месяца было также получено заключение прокуратуры — это люди, так или иначе связанные с бандитами.
       — Что значит — «так или иначе были связаны с бандитами»? Жена боевика — кто она в вашей системе координат?
       — Бандитка.
       — Почему?
       — Если она не бандитка, пусть уходит от него.
       — Владимир Анатольевич, вы по-русски судите.
       — А как же еще? Они живут в России.
       — У них свои законы — она не может уйти.
       — А если эти «свои» законы противоречат человеческой морали! Мы все хотим сделать чистыми руками! Не получится. И не будет никогда. Всегда добро должно иметь предел. Меня не устраивает теория: если тебя ударили по правой щеке, подставь левую. Если бандиты не понимают нашей морали, они должны быть уничтожены. Если человек заболел, пациенту делают больно, вырезая пораженную часть органа.
       — Но родственников при этом не оперируют! Ребенок бандита — тоже бандит?
       — Тоже. А как, скажите, различить жену и снайпершу? Вам хорошо тут, сидя в Москве, рассуждать — чистенько, уютно, — глядя «в ящик». А мне вот там...
       — Вам не кажется, что солдаты далеко не всегда понимают это и даже не разделяют такой точки зрения? Потому позже и стреляются.
       — Я таких солдат не знаю! У меня полное взаимопонимание с солдатами, ясные, видимые цели.
       — Наверное, они вам об этом просто не говорят.
       — Не знаю. Пятьдесят процентов своего служебного времени на войне я проводил в окопах. С солдатами. Поэтому сегодня меня называют окопным генералом. И это мое кредо — быть на переднем крае, знать реальную обстановку, настроения тех, кто рискует своей жизнью. В Западной группировке войск не было разрыва между командующим и солдатом, полное взаимопонимание, которым я горжусь. Я сужу об этом по следующим косвенным примерам: когда появлялся командующий или кто-то другой из комсостава, то подчиненные не убегали и не делали суровое выражение лица — они улыбались! А улыбку за деньги не купишь, тем более в тех условиях.
       Что касается мародерства — оно, конечно, есть, и сейчас возбужден целый ряд уголовных дел. Но корни этого позорного явления не в самой армии, а в той обстановке, которую сегодня создают в ней контрактники. Вы знаете, что по контракту в армию идут люди, не нашедшие своего места в нормальной жизни, они отправляются на войну поправить свое материальное положение. В том числе и посредством мародерства.
       — Много ли контрактников было у вас в подчинении на войне?
       — В разное время их удельный вес составлял от 3 процентов в начальной стадии до 15.
       — Не кажется ли вам, что профессионализация армии путем привлечения на службу контрактников — это неверный выбор?
       — Безусловно. Вы не найдете ни одного офицера, который был бы против профессиональной армии. Но не надо нам такой, какую пытаемся создать сейчас. Контрактники имеют изначально ложные посылы. Они думают не о службе. Пьянство. Мародерство. Малый профессионализм. Элементарная человеческая лень — жизнь по принципу «лишь бы день прошел». А в это время механизм воинского коллектива движется, и нехватка одного винтика дорого обходится. Имея в потенциале как бы 100-процентный организм, в реальности он сужается до 50—70 процентов. Такая профессиональная армия мне лично не нужна.
       — А какая нужна? У вас есть собственное представление?
       — Я хочу получать, как американский генерал, — от 5 до 10 тысяч долларов. А я получаю 180 долларов.
       — И вас это сильно трогает? Ведь вы, наверное, на полном гособеспечении — как командующий армией и Герой России? Вас кормят, лечат, возят…
       — Кормят — где? В окопе. А в другое время я сам питаюсь, покупаю продукты.
       — Но, наверное, как у Героя, у вас есть некоторые другие возможности? Наверное, квартира у вас отличная? И не в одном городе?
       — Я до сих пор — бесквартирный генерал. У меня служебное жилье. Вдумайтесь, я — генерал-лейтенант, командующий 58-й армией — бесквартирный! С 93-го года.
       Когда я учился в академии Генерального штаба в 1996—1998 годах, я в очередной раз почувствовал свою полнейшую ущербность. Нам месяцами не платили денежного содержания. А я уже был генералом! Мне было безумно стыдно перед семьей. Чтобы купить пачку сигарет, мы, слушатели одной группы, — три генерала и семь полковников, скидывались на пачку сигарет. Рядом были полковники и генералы, которые на своем транспорте занимались извозом по Москве.
       — А почему вы этого не делали? Ради семьи?
       — Я никого не осуждал, но себе этого позволить не могу. Исходя из убеждений. Я лучше буду землю есть, но... Генералы в этой стране были и до меня, и будут после — позорить погоны не надо. И если уж страна доверила мне их носить, то я не вправе, как бы мне ни было тяжело, превращаться в таксиста. Если же меня эта ущербность не устраивает, я должен подать рапорт и уйти в отставку. Вот тогда я волен поступать, как хочу. Я никогда не понимал тех людей в погонах, которые лезут в политику, пытаются что-то комментировать, чему-то учить — не по своей профессии. Хочешь все это делать — напиши рапорт, одень гражданский пиджак и чем хочешь, тем и занимайся. Но коли ты остался в строю, будь добр жить по тем правилам, которые накоплены предыдущими поколениями. Никому не дано права изменять традиции — их можно только лелеять и приумножать.
       — Это правда, что вся ваша семья теперь разметана по стране? Жена — под одной фамилией в одном городе, дети — в другом, вы — во Владикавказе.
       — Отчасти правда. Я вынужден принимать меры безопасности — есть конкретные доказательства, что идет охота чеченских боевиков за моими близкими.
       — Но ведь это никакая не жизнь — без дома, без семьи... Если вы Герой, вы и жить должны, как Герой, если, конечно, уверены, что поступали правильно. Так стоила ли игра свеч? Воевать, как вы воевали в Чечне, чтобы потом не иметь возможности нормально, по-человечески жить?
       — Да, сомнения в правильности избранного образа жизни есть. Я чувствую вину перед семьей. С 90-го года, когда стал командиром полка в зоне карабахского конфликта, вся моя служба шла в режиме борьбы со злом. Но вместе с тем... Кто-то ведь должен был это делать.
       — Чувство вины перед близкими не пересиливает и не заставляет плюнуть на все и уйти?
       — Такие моменты были. Один инициировал я, два других — жена. Тогда доходило до грани — все бросить и пожить, сколько отпущено, нормальной человеческой жизнью. Но я не смог перешагнуть этот барьер. Мне 43 года, и уж раз я выбрал ремесло военного, хотелось бы, чтобы после моей жизни остался какой-то определенный след. Это главное, а не то, что у меня есть звание Героя России. Геройство — не самоцель. Я никогда к этому не стремился. Меня четырежды во время первой кампании представляли к званию Героя и не давали. Но и тогда ко мне относились с теплотой и мои воспитанники, и мои сослуживцы. С гордостью могу сказать, что мною взращено семь Героев России.
       — И вы последним из них получили Героя?
       — Да. Но, собственно, ничего особенно геройского я и не совершил — просто делал то, что обязан.
       — Наверное, командующий армией и группировкой — это не та должность, которая подразумевает подвиг Александра Матросова? Генералы ведь в атаку не ходят?
       — Почему? Я ходил. Спасал спецназ.
       — Но ведь это не ваше дело?
       — Если подчиненные гибнут и некому командовать — вылетай сам на место и разбирайся. Так получилось, когда под Серноводском в зоне моей ответственности старший начальник применил спецназ и ребята попали в засаду. Стояла мерзкая погода. Связи у меня с ними не было. Вылетаю на вертолете. Принимаю решение подлететь к месту боя и, барражируя, сверху оценить перспективы. Оказалось, ребята занимают невыгодное положение, дальнейший бой приведет к бессмысленным потерям. Но они этого не понимают.
       Принял решение: боевые вертолеты наносят поражение, и под их прикрытием я «сажусь». Там, в засаде, я увидел майора с заклиненной челюстью — от нервного перенапряжения, бойцы были деморализованы. И тогда мне ничего не оставалось делать, как снять свою генеральскую куртку, — а она без погон (я так хожу обычно), — чтобы все увидели: с ними генерал. Со мною прилетели разведчики, они открыли огонь, прикрывая, а я ходил, разбирался, давал команды... Минут через двадцать бой стал утихать. Пришло подкрепление, пятерых погибших и одного раненого эвакуировал — и улетел.
       Вторая «моя» атака была на Терском хребте в середине войны. Мы преследовали бандитов. Была вторая половина дня, где-то 16.30. А до высоты еще — метров 800. Тут, вижу, войска встали, идти не могут — а занять высоту надо! Если мы позволим себе делать это в ночь, на порядок возрастет вероятность засады. Но войска устали, сидят — кто хлеб жует, кто банку тушенки открыл. И никакая агитация уже не помогает. И тогда я сказал: «Ладно, ребята, я вас понимаю, но мне стыдно, и я сам пойду брать высоту». Сел на БТР и поехал. Дорога могла быть заминирована. Офицеры, которые со мной ехали, до сих пор с содроганием вспоминают нашу поездку. Да и мне было очень боязно. Но я знал: занять эту высоту сегодня до наступления вечера — это значит минимизировать потери завтрашнего дня. И вот, когда заехал на эту высоту, я опередил своих подчиненных всего на 15 секунд. Они так мчались — надо было видеть!
       — Ваши ощущения от жизни, когда вы после всего этого оказываетесь в Москве?
       — Я себя чувствую здесь инородным телом. Меня больше всего угнетает недомыслие. Недопонимание того, что ИХ благополучие начинается не с Кольцевой дороги, а там, с южных рубежей, с Кавказа. Меня огорчает, что по многим проблемам войны в Чечне приходится многократно высказывать элементарные прописные истины, и все равно нет понимания...
       Мне плохо в Москве.
       — А где вы себя чувствуете не инородным телом?
       — Среди коллег. Офицеров. Среди своих друзей. Я достаточно привередлив в выборе друзей и товарищей, может быть, поэтому меня никто из них не предавал.
       — И сколько у вас друзей?
       — Друг у меня один. Он был военным, сейчас уволился. Товарищей — с два десятка наберется. Не больше. Мне достаточно.
       — Есть ли у вас сегодня обида на наше государство?
       — Никакой. У меня есть осознание, что моему государству сегодня плохо. И поэтому не время заглядывать во вчерашний день, а есть огромное желание внести свой вклад, чтобы о моей Родине не говорили плохо. Я всегда помню, что мне, человеку из простой многодетной семьи, было позволено получить среднее и три высших образования, стать кандидатом социологических наук, генерал-лейтенантом, командармом.
       — В кого из родителей ваш суровый характер?
       — Многие качества во мне — от матери. Она сибирячка, и я сам там родился, в Барнауле. Мать — многократная чемпионка Алтайского края по лыжным гонкам, легкой атлетике, велосипедному спорту. Стремление к достижениям, которые имела мать, заложили в мой характер главную составляющую: никогда не останавливаться на достигнутом, всегда двигаться вперед, покорять одну высоту и тут же намечать себе другую.
       Перенес это и на детей. Когда мой сын еще жил в семье, жена говорила мне: ты его не воспитываешь, ты обращаешься с ним, как фашист.
       — Шутила, конечно?
       — Нет. Она говорила с достаточной степенью остервенения. И я ответил: «Жизнь рассудит». Считаю, что критерий мужчины — немногословность, когда слово не расходится с делом. Умение перенести удар — любой. Не делать трагедий из поражений, а делать выводы. Всегда двигаться вперед. Если завел семью — должен ее обеспечить. Родил детей — должен воспитать.
       — Вы похожи на человека-робота.
       — Я не робот, но рамки и ограничения для себя имею.
       — И какая у вас высота следующая?
       — Сейчас пока временная передышка. Сегодня я — самый молодой командующий армией в Вооруженных Силах России, и мне достаточно сложно находить общий язык с людьми, которым за пятьдесят.
       — Они вас мальчишкой считают?
       — Не прямо, а подспудно я это чувствую.
       — Но вы же, наверное, способны сказать: «Ты — не боевой генерал, а значит, мне не указ»?
       — Такое бывало, и не один раз. От этого и страдаю.
       — А чем вас можно достать, чтобы вы были столь резки?
       — Сплетнями, интригами. В том числе и теми, о которых вы сказали, — что я будто бы сильно выпиваю. Интриганы у нас те, кто не может похвастаться профессиональными и боевыми заслугами, прошагали по паркету, — живут по принципу «чего изволите?» и обладают правом близости к уху старшего начальника. В последнее время таких достаточно много в наших Вооруженных Силах. Не раз уже намекали мне в Москве, что война войной, но скоро она закончится — и будем жить «по нашим правилам».
       — Наверное, так и есть. Война действительно закончится, и надо будет приспособиться и жить по мирным законам.
       — Знаете, давайте сначала закончим войну. А вот потом посмотрим, по чьим правилам жить станем! Не все так очевидно в сегодняшней России. То самосознание, которое в нас продолжает укрепляться, позволяет говорить о том, что раз правила мешают жизни — их надо менять.
       — Вам не кажется странным, что антитеррористическая операция продолжается слишком долго — вот уже почти год?
       — А турки с курдами сколько борются? А Северная Ирландия?
       — Я правильно поняла, что вы собрались воевать до конца ваших дней на службе?
       — Я с удовольствием не воевал бы ни одного дня. Поверьте.
       — Не могу.
       — Намного большее удовольствие мне доставляет видеть солдат на маневрах и учениях и знать, что все вернутся живыми.
       — И тем не менее создается впечатление, что самой армии война оказалась как нельзя кстати. Сколько бы вы сейчас ни повторяли о том, что лично вы бы с удовольствием не воевали...
       — С точки зрения ответа многим скептикам на Западе, которые российскую армию похоронили, ответ был дан нами достойный: нет никого в этом мире сильнее, чем русский солдат. Это не абстрактное понятие — русский солдат, а вполне конкретное. И одно из самых светлых впечатлений, которое я имею в жизни, — великое почтение к русскому солдату. Нет более неприхотливого, преданного, самоотверженного, способного приспособиться к любым тяжелейшим условиям, чем русский солдат.
       — Однако за высокими словами не спрячешь истину. Внутри страны идет война. Потери огромны. Стоит ли такой ценой доказывать Западу, что мы еще сильны...
       — Кто-то должен был это делать. Хорошо рассуждать по-дилетантски, сидя здесь, в Москве... То, что мы имеем, то и имеем. Я говорю так не потому, что фаталист. Но тем не менее первая и главная задача была всегда — сохранить жизни солдат, минимизировать риск.
       — Вы боитесь за семью. А сами боитесь мести чеченцев-боевиков?
       — Нисколько. Уже отбоялся. Первое время, после той войны, я очень переживал. Но постоянно в состоянии боязни находиться нельзя — сам себя загонишь в угол. И я сказал себе: «Шаманов! Ты нормальный гражданин. С этого дня больше никого не бойся». Это был октябрь—ноябрь 1996 года.
       — Но многие офицеры после Чечни ведут себя совсем по-другому. Комплексуют. Скрывают фамилии. Живут инкогнито.
       — Я отвечаю только за себя. Я — Шаманов. Я не исключаю, что меня могут физически истребить. Но этого не боюсь. Накладывает отпечаток 21 год службы в воздушно-десантных войсках. Там, начиная с первого парашютного прыжка, постоянно необходимо преодолевать свой страх, бросаясь в бездну, — лишь с маленьким комочком перкаля за спиной в какой-то степени отдаваться судьбе. Каждый парашютный прыжок — шаг через собственный страх.
       — Когда вы в последний раз прыгали с парашютом?
       — Вместе с сыном. У него был первый прыжок, у меня — 153-й. Летом 96-го года.
       — А зачем вы прыгали?
       — Раз у сына был первый прыжок, я посчитал долгом отца, чтобы все было сделано по главному армейскому принципу: делай, как я.
       — Вы подстраховывали его?
       — Нет. Я первым прыгнул, он — потом. Да в воздухе и не подстрахуешь.
       — А откуда у вас такая странная фамилия?
       — Честно говоря, не знаю. Мой родной отец был детдомовцем. Фамилия — его. Он рано бросил нашу семью. После второй чеченской войны мне написали несколько Шамановых. В двух случаях есть надежда, что они родственники. Я теперь понял, что мне это надо.
       — В вашем понимании что такое победа на той войне, на которой вы были?
       — Чтобы я смог спокойно приехать к друзьям в Чечню, чтобы ходили автобусы и жизнь была обычная.

       P.S.
       15 июня в подмосковном Подольске в городском Дворце молодежи силами фонда ВДВ «Боевое братство» проходила акция с несколько странным названием «Антиснайпер». В зале собрались бывшие десантники, вспоминали погибших, пели и плясали артисты. На почетной трибуне, прямо по центру, опустив руки и плечи, долго сидел Шаманов — его пригласили устроители. Сидел неподвижно, устало и чужеродно, на фоне рекламного щитка «Напитки из Черноголовки». Вокруг было людское коловращение, все отчаянно мигало и шумело, призывая к обычной жизни. В зале бывшие десантники вытирали набегающую слезу. А на Шаманова было трудно взглянуть — вся его сбитая, крепкая фигура источала одно: полное и бесповоротное одиночество.

       Анна ПОЛИТКОВСКАЯ
       19.06.2000