БЫЛ УБИТ, НО ПОЧЕМУ-ТО НЕ УМЕР

АННА
СТЕПАНОВНА
ПОЛИТКОВСКАЯ
(30.08.1958 – 07.10.2006)

•
БИОГРАФИЯ
•
ПУБЛИКАЦИИ
В «НОВОЙ ГАЗЕТЕ»
•
СОБЫТИЯ ПОСЛЕ…
•
АУДИО / ВИДЕО
•
СОБОЛЕЗНОВАНИЯ
•
ВАШЕ СЛОВО
•

БЫЛ УБИТ,
НО ПОЧЕМУ-ТО НЕ УМЕР
Репортаж из госпиталя времен войны

       Хирург Сергей Курдо вынимает из огромных бумажных пакетов столь же гипертрофированные рентгеновские снимки. Привычным движением он подбрасывает их на просвет, и тогда оказывается, что медицина тут совсем ни при чем — вот он, образ нынешней войны. «Это правая рука, — комментирует врач, сам начиная заметно нервничать от увиденного. — Левая... Ноги... А вот, между прочим, голова. Не узнали?»

       Нет, я не поняла, что это голова. Куда уж. Вроде бы тривиальное черно-белое изображение человеческого черепа. Но вокруг, вдоль краев, какой-то странный кокон из мириад светлых пятен, о происхождении которого лишь смутно и тревожно догадываешься. Такие же обсыпанные — ноги и руки.

       — Инородные тела — это осколки. Все до единого — осколки. А солдат один на них на всех. Мишка. — Хирург, насупившись, нервно кидается словами, и видно, что привыкнуть к ужасам войны он так и не смог.
       — Он мертвый? С такой-то «фатой»?
       — Почему? Живой. — И тут Курдо успокаивается, он в своей тарелке, горд за кому-то возвращенную жизнь.
       — И сколько же в этом одном теле осколков? Сотни?
       — А кто считал?.. И зачем? Мы вытащили из парня только те, с которыми он не мог бы жить, — говоря, Курдо быстро заталкивает эти проклятые пятнистые изображения молодого человеческого тела обратно в бумажный пакет. Одновременно зовет кого-то. И отправляет снимки в архив — с глаз долой. Из сердца вон? Нельзя не заметить, как ему труден этот разговор, как омерзительна ему война, которая все идет и никак не кончится, а значит, он, как заведенный, оперирует все более страшную рану...
       Сергей Курдо — ведущий хирург Главного военного клинического госпиталя внутренних войск МВД РФ. А потому прожженный ас и, конечно, немного профессиональный циник. Не без того. И я не могу не думать о том, как много за последние месяцы ему пришлось перелопатить подобных снимков, пришедшихся только на одно молодое поколение, каким путем пройти, изо дня в день созерцая эти жуткие картинки с нашей современной выставки, — чтобы даже ему стало так невыносимо тяжело! Госпиталь, где работает хирург Курдо, знаменит в войсках и отечественной военной медицине тем, что именно сюда поступает до 80% тех, о ком врачи вправе сказать: «Был убит, но почему-то не умер». То есть обреченных на смерть. Из которых потом тут умирают лишь единицы.

       Олежка
       В отличие от подавляющего большинства хирургической гвардии нашей необъятной страны, Сергей Александрович Курдо помнит пациентов не только по диагнозам и зашитым отверстиям в их телах, но еще и по именам. У него все солдатики и юные офицеры — Мишки, Сережки, Олежки и Славики. Именно в такой интерпретации. А их мамы — Нелечки, Светочки и Валечки. Валентинами Ивановнами они становятся, только когда поступают не так, как хочется Курдо.
       Вот пример его типичного рассказа о больном: «Олежка — просто умница. Он нам так помогает! Пошли».
       Итак, в преисподнюю. В реанимацию. Где все привычные понятия и нормы сбиты, растоптаны и брошены, как использованный одноразовый халат. Где время остановлено. Где жизни почти нет. Ре-АНИМАЦИЯ — вроде мультсериала наоборот, в котором картинки проходят перед тобой в замедленном ритме вместо многократно убыстренного.
       Олежка, к которому ведет Курдо, — это лейтенант милиции из-под Саратова Олег Жемоедов, 26 лет, гордость ведущего хирурга и легенда госпиталя, время пребывания которого в реанимационном отделении зашкаливает за 50 суток. Ему уже сделано 11 операций плюс еще две — в Моздоке и Ростове-на-Дону. Позади 6 клинических смертей. А физические страдания его невообразимы, видя их, начинаешь понимать, что если и были у этого человека грехи, то они уже искуплены. Вопреки всему Олежка сегодня улыбается каждому, кто наклоняется к нему, ясными чистыми глазами. Хотя лишь неделю назад стало ясно, что Олежка все-таки возвращается с того света — он заговорил. Первым делом, конечно, с мамой.
       Происходит это так. Любовь Ивановна — по образу предыдущей жизни сельский почтальон — зажимает пальцем отверстие в шее, и тогда Олежка хрипит кое-что о себе. Оказывается он в высшей степени мирным человеком: никакой он не вояка, а агроном с высшим образованием, пошедший в милицию из-за хронического отсутствия работы в родном поселке Нариманово Саратовской области. И вот, 3 марта, семья проводила Олежку в Чечню, а уже вечером 4 марта, при обстреле караульного помещения под Грозным он получил свои четыре пули. Не сходя со стула, на котором как раз сидел, попивая чай. Три пули прошли навылет, а одна, застряв в теле, наделала там столько бед, что с ними сейчас бьется весь госпиталь, — и это не преувеличение. У лейтенанта перебиты позвоночник, селезенка, легкие, кишечник... Собственно, легче будет сказать, где не «отметилась» та пуля.
       — Женат?
       — Да. — Хрипит. — В ноябре расписались. Ей 17 лет. Беременна. В октябре должна родить.
       Медсестричка Марина Голик реагирует молниеносно — это пульс Олежки неожиданно подскакивает до нехороших показателей, а «песок» заходил ходуном. Так тут говорят — больной лежит «в песке». То есть на специальном щадящем ложе, избавляющем от дополнительных мучений и берущем на себя все токи тела. Как только заговорили о молодой жене, Олежку затрясло, а кровать запричитала — и Марина резко и больно, будто трактором наехала, наступила мне на ногу. Правда, одновременно и ничуть не меняясь в лице (вот уж удивительно!), продолжала абсолютно безмятежно и ровно сюсюкать с больным.
       Все. Приехали. И я уже не могу, и он уже молчит. Только смотрит прямо в глаза, долго-долго, упорно, пристально, не моргая — без тени зла и мести, очень по-доброму и тепло. Лишь откуда-то из самой глубины, из темных расширенных зрачков Олежки поднимаются в мир такая безысходность и трагедия, которые парализуют: и ни отойти, ни двинуться с места, ни взгляда отвести. Олежка больше ничего не спрашивает, хотя понятно, о чем хочет знать. И поэтому говорю, как молитву: «Жизнь у тебя теперь, Олежка, будет долгая и счастливая. Обязательно».
       Всего десять слов, включая союзы и предлоги. На произнесение — какая-то пара секунд, не мямлю же я. Но в Олежкиных глазах успевают появиться слезы. А мама, Любовь Ивановна, еще и извиняется: «Это не он. Он не плаксивый был. Сильный очень. Просто сейчас чуть ослаб духом...»
       И за что ему, этому скромному лейтенанту-агроному, напридумывали такие муки не договорившиеся между собой политики и олигархи?
       Если б знала, сколько раз на дню еще придется выдавливать из себя эту фразу! Сразу бы убежала.

       Асет
       За спиной опять материализовывается медсестра Марина Голик и выталкивает взашей. «Олежка, все, отдыхай, — весело щебечет она, и глазом не моргнув на его слезы. — Посещение закончилось! У нас так положено! Пока, Олежка!»
       Однако лишь три шага вправо из палаты, и Марина полностью меняется в лице. «Он — один из самых мужественных пациентов, которых я видела, — говорит сестра. И нет больше на ее лице беспечности, которой только что, в присутствии раненого, она так замечательно блистала. Говорит Марина, даже как-то заметно постарев на глазах, — столь сильно ее сопереживание Олежке.
       А из дальнего угла, что через низкую перегородку от ложа лейтенанта Жемоедова, вдруг раздается чье-то тихое прерывистое сопение. Это Асет Хизриева, молодая учительница начальных классов из чеченского села Бачи-Юрт Курчалоевского района. Время торговли со Всевышним за ее жизнь перевалило уже за 110 суток.
       — А как она у вас оказалась?
       — Просто, — отвечают. — Привезли на самолете, санитарным рейсом.
       — Значит, она — жена вашего военнослужащего?
       — Нет. Асет — мирная жительница Чечни. Нам все равно, человека какой национальности лечить.
       И это не слова, не поза. И Олежка за стеночкой тоже знает, что его ближайшая соседка — молодая чеченка, которую пытаются спасти так же, как и его. Он хрипит: «И правильно».
       Не наблюдается никаких внутренних терзаний по поводу пребывания Асет и у могучего начальника госпиталя генерал-майора медицинской службы Сергея Чадова. Он считает, раз им прислали Асет — они ее должны выходить, не задавая вопросов. Все как-то очень естественно, по-людски, совсем не похоже на то, что за госпитальным забором, — и даже КРАСИВО, если бы речь, конечно, в принципе не шла о постоянных путешествиях Асет с того света на этот.
       Чеченская учительница, как рассказал Сергей Чадов, получила пулю в голову во время боев, была погружена в общий с ранеными солдатами вертолет внутренних войск и вскоре по распоряжению командования оказалась здесь. Конечно, Асет несказанно повезло (если в принципе можно говорить о везении в тяжелейшем состоянии), потому что такой жалости к гражданскому населению обычно у военных не получается: слишком крепки баррикады ненависти в этой войне.
       Впрочем, ничего этого Асет не знает: она не видит, не слышит, не понимает, не воспринимает. Пока она — только тело, иссушенное и почему-то коричневое. За Асет ухаживают так же, как и за Олежкой: не лучше, не хуже, а как надо. Вот подходит врач и волевым порядком переворачивает ее на живот. Так она и лежит, покорная, голой спиной вверх. Вынуть пулю нельзя, не повредив мозг. Лечить, собственно, пока нечего. Все, что могут врачи, — поддерживать жизнь. Что будет дальше — неизвестно.
       А в другую реанимационную палату тем временем гордо шествует врач Григорий Азаров, кандидат медицинских наук и начальник эндоскопического отделения. И Асет, и Олежка, и тот, к кому он сейчас идет, по большому счету сегодня живы только потому, что каждый день, невзирая на выходные и праздники, на собственные беды и болячки, по ночам и на рассвете — когда того требует состояние раненых — к ним приходит доктор Азаров со своим бронхоскопом. Проделал манипуляции — и максимум на сутки возвратил им возможность дышать. Нет доктора Азарова — нет жизни, «ушел в мир более простых отношений», как образно называет хирург Курдо встречу со смертью.

       Григорий Азаров и Роман Ломакин
       Нет во всем госпитале человека с более тяжелым характером, чем доктор Азаров. Если есть люди-змеи, то это он. Тебе надо иметь всего один характерный признак — ты ему не пациент, и тогда ненависть доктора Азарова к тебе обеспечена. Мир вне своих больных он воспринимает всеми колючками, которые только доступны людскому нутру.
       Как вы догадываетесь, нежность и любовь его к больным столь же сильна, как отвращение к остальному, здоровому роду человеческому. Он обожает всех, кого надо спасти от беды, в которую они попали.
       Итак, надев на себя маску презрения ко всему суетному и сиюминутному, Григорий Азаров идет в палату к солдату Роману Ломакину. Об этом пациенте один из врачей сказал так: «Это наш роман с Ломакиным».
       Действительно, «роман» продолжается в госпитале уже четыре с лишним месяца — именно столько солдат находится в реанимации. И нет никакого заметного улучшения. Истощенное вконец тело бродит туда-сюда: с того света на этот и обратно.
       — Почему он еще жив?
       — Не знаем, — пожимают реаниматологи плечами.
       — Тогда почему не мертв?
       — Тоже не знаем.
       Размышления о соотношении божественного и человеческого в жизнедеятельности отделения реанимации — полное собрание сочинений о новейшем, после ранения, бытии двадцатилетнего солдата Ломакина.
       Роман пробыл на Северном Кавказе полгода. Со своей частью, постоянно дислоцированной в городе Калач-на-Дону Волгоградской области, прошел он и Дагестан, и Чечню. Бои — передых — бои. Почему-то не получил ни отпуска, ни денег, ни права досрочно возвратиться домой с войны. В конце концов, 10 января его ранило в Грозном. А уже с 13-го он тут — в реанимации. Было четыре операции. Парень парализован, у него сломан позвоночник. Задеты оба легких. Последней по счету операцией была высокая, под самый пах, ампутация обеих ног. Сломано шесть ребер. Ничего не видящий и не слышащий, бессознательный Роман отчаянно свистит, цепляясь за жизнь всеми вставленными в него трубками и проводками. Несколько раз он уже умирал. В последний раз — 9 мая. Нелли Ломакиной, маме Романа, сказали тогда: «Это — все. Осталось несколько часов». Давление у Романа упало до отметки 30/10. Вызвали отца, Павла Ивановича, механизатора колхоза «Верный путь», как раз приступившего к весенним полевым работам, — прощаться. Он бросил все и тут же выехал, но когда добрался до госпиталя, давление у сына вдруг стабилизировалось и установилось на отметке 100/50. Почему? А кто его знает! Просто Роман в который раз возвратился в наш мир — «роман с Ломакиным» продолжился. Надолго? На этот вопрос врачи ответа не дают. И поэтому родители солдата с похоронными лицами круглосуточно сидят на диванчике перед реанимационным отделением, как школьники перед страшным экзаменом, с ужасом провожая глазами каждого входящего и выходящего из той преисподней. И Азарова — тоже.
       На почве переживаний (врачи уверены, что хотя Роман в беспамятстве, он сильно переживает свое состояние) у солдата открылись кровоточащие язвы желудка, и ему сделали две операции. Что будет дальше? Политики в таких случаях говорят: «Без комментариев». Врачи: «Без прогнозов». Главное, в чем уверены: солдат Ломакин в его нынешнем состоянии не живет без постоянных усилий доктора Азарова. И днем, и ночью, и в праздники, и в выходные — его вызывают к постели Романа. И никогда никто не слышал: «Нет. Не могу».
       «Я работаю столько, сколько нужно больным». Это слова Азарова, три года не знающего, что такое отпуск в связи с тяжестью поступающих больных.
       «Здесь есть возможность лечить. Значит, надо использовать эту возможность на полную катушку». Это тоже слова Азарова в ответ на вопрос, а стоит ли работать с такой-то квалификацией и отдачей менее чем за две тысячи рублей.
       «Спишь четыре-пять часов, и больше не можешь. Такова усталость». — И это — Азаров, отработавший как первую, так и вторую войну.
       «Мы все боимся одного — не оказать помощь. Если могли, а не оказали». — И снова цитата из Азарова, под которой, впрочем, подписались бы все, кого в госпитале ни спрашивала.
       Это такое понимание долга? Когда работаешь ВСЕГДА? С ночными вызовами, по два-три раза в неделю? Утром? Днем и вечером? Безотказно? А отказ — предательство?
       И снова Азаров, органически не переносящий высоких слов, но однако временами их все же употребляющий:
       «Мы с ними — люди в одной форме. Если не я сейчас схватил пулю, значит, я ему должен».
       В результате уход и лечение в госпитале внутренних войск налажены, кажется, до автоматизма. Каждый знает, что делать и когда. Служат больным беззаветно и истово. Понятно, что такое не бывает за деньги. Врачи получают от 80 до 100 долларов за адов труд. Сестры — около 20 — 30 долларов, когда заведомо понятно, что никаких походов в кафе, театр, на хороший концерт никогда не будет по материальным причинам. Никаких суточных и надбавок за войну не предусмотрено. Предел мечтаний — премии к празднику, это когда женщинам, например к 8 Марта, выдали по 100 — 200 рублей. Пируй, гуляй.

       Эдик, Саша и Сережа
       Отделение раневой инфекции и ожоговой травмы — одно из самых тяжких в госпитале. Тут, кажется, даже стены настолько пропитаны страданиями людскими, что сочатся слезами. Но в отделении только три врача — мужчины. Все остальное тянут женщины. Премию в зубы к женскому дню — и вперед, выхаживай тех, кого выходить в принципе невозможно.
       Так что, когда в очередной раз вы захотите проголосовать за продолжение войны на Северном Кавказе, вспомните о том, что прочитаете дальше.
       Ефрейтор Эдик Гаврилов прискакал из палаты № 214 на перевязку своим ходом. Хрупкий человечек, бледный, истончившийся под грузом своей боли, на костылях. Ему предстояла ежедневная для этих мест экзекуция — перевязка. Каждая длится около часа.
       Сестричка Ольга Коваленко размотала повязку, вокруг выстроились крошечные девочки Маша Дзюин и Наталья Гловацкая, практикующиеся сестры милосердия из Марфо-Мариинской обители — и кошмар начался. У Эдика — нагноение в ране после ампутации. Врач вставил прямо в культю какие-то свои адские инструменты, и Эдик закричал: «Говорите со мной, мне легче».
       Так мы и заговорили. Только чтобы спастись от адской боли, перекорежившей Эдиково лицо и превратившей его в подобие выбеленного холста, на котором прорисованы огромные остановившиеся нечеловеческие глаза, замерший рот и неестественно острые скулы.
       — Сколько лет? — кричу первое, наугад. Только чтобы коротко.
       — Двадцать четыре, — кричит Эдик. И добавляет, — ну говорите же!
       — Откуда родом?
       — Из Чебоксар я. Ну же!
       — Дети есть?
       — Дочка! — Это уже вопль.
       — Зовут? — ору во все горло. А врач вертит скальпелем именно так, как требуется Эдику.
       — Аленка... — Все... Глаза Эдика закатываются, он без сознания. Я — тоже.
       Утром, 3 апреля, на поле под чеченским поселком Белоречье чувашский сапер Эдуард Гаврилов подорвался на восьмой мине, обезвреженной им в тот день. Дочку свою, Аленку, в последний раз видел 21 декабря, уезжая на войну. А когда увидит еще — неизвестно. Сначала надо добиться, чтобы закрылись раны, потом начнется процесс изготовления протеза, привыкание к нему...
       Ну почему у Аленки Гавриловой должен быть папа-инвалид с неясными перспективами не только трудоустройства, но и самой жизни?
       Ни одного военврача в госпитале так и не встретила, который бы сказал определенно и уверенно: «Именно так Родине и надо». Уж очень сомневались в этом все опрошенные.
       Палата № 272 в ожоговом отделении считается офицерской. Но белобрысого юного рядового Сашу Быковского, которому только 8 июля исполнится 19 лет, положили именно сюда — уж очень он был тяжелый. Канва молодой жизни Саши до госпиталя получилась такой: школа в городке Нязепетровске Челябинской области. Техническое училище и диплом машиниста электровоза. Призыв в армию прямо в прошлый день рождения — 8 июля 99-го. В/ч 3673 в городе Зеленокумске Ставропольского края. С 26 ноября в Чечне — наводчиком-оператором боевой машины пехоты. Итог: 22 февраля вместе со своей БМП Саша подорвался на мине под Аргуном. Шесть операций. Месяц в реанимации. Сепсис. Жизнь на аппаратах и без сознания. Высокая ампутация правой ноги. Никто не говорил о шансах, но Саша все-таки выжил. 12 мая ему даже сняли швы. И вот теперь, считает солдат, пришла пора думать о том, чему стал свидетелем.
       — Чечня — страшное место, — говорит он сейчас. — Там на всех наших будто паранойя находит. Пугаешься. Боишься. Поэтому стреляешь во все стороны. Офицеры винищем зальются, и им нас не жалко. Я такое видел! Не рассказать! Мы месяцами не спали больше двух часов — напряжение не давало. А если ложились, то прямо в окопе, и всегда в полной амуниции. Жить очень хотелось. Если бы вы только знали, как это... Если бы вы только узнали...
       Думаете, Саша — слабак? Нервишки расшатались? Нет! Николай Михайлович Мульменко, заслуженный врач России, начальник отделения, где лежит Саша, говорит о нем с восхищением: «Это один из самых мужественных ребят здесь. Он стоически перенес тяжелейшие страдания».

       Так за что это Саше?
       «Жизнь у тебя, Сашенька, теперь будет долгая и счастливая». Помните?
       Рядом с юным героем теперь всегда мама — Елена Евгеньевна. Она не вспоминает о шести операциях, не поддерживает разговоров о Чечне, а лишь наивно и искренне радуется, что, несмотря ни на что, Саша так и не закурил. Ей объясняют офицеры, соседи по палате: «Теть Лен! Да не самая это большая теперь Сашкина проблема! Пусть бы и курил!» Но мама намертво стоит на завоеванной «высотке» — наверное, ей так проще, думать, что Саша еще ребенок и слушается маминых нотаций о вреде табака.
       ...К трем часам дня в перевязочной пустеет. Санитары ее моют, скребут, полируют, только что не ремонтируют. Так всегда тут бывает, когда готовится ежесуточная манипуляция для 22-летнего лейтенанта Сергея Попова, — все медики отделения именно к нему испытывают чувства повитух к трудно идущему младенцу. А вечно бегущий по длинному коридору доктор Мульменко перед этой перевязкой обязательно крикнет на полгоспиталя примерно так: «Я должен руку (или ногу) Сережкину посмотреть! Начнете, меня обязательно позовите!»
       Восемь месяцев подряд Сережа пытается заново родиться на свет. И это никакое не преувеличение. Шансов выжить у него не было вообще. Тот самый случай в чистом виде: «Погиб, но не умер». Под Хасавюртом 70% Сережиной кожи было выжжено, местами до сухожилий. А кроме того, минно-взрывной ушиб сердца и ствола мозга, переломы... Говорим с Сережей, а в голове надсадно крутится одно и то же: «Как я выжил... Будем знать только... Как я выжил, будем знать только мы с тобой...»
       В данном случае это будут знать только доктор Мульменко, «две Ольки» (так называют тут двух героических сестер Ольгу Коваленко и Ольгу Негодуйко) и мама, Римма Анатольевна, из города Александрова Владимирской области.
       — Я лежал в реанимации и, приходя в себя, мечтал об одном: надо изловчиться и отключить какие-нибудь важные проводки. Боли были адские, — рассказывает Сергей, — но руки совсем не слушались. А когда чуть отпускало, вспоминал маму, что я у нее один, и тогда принимал решение жить дальше...
       Николай Михайлович Мульменко говорит о процессе второго рождения Сережи так, будто бы это лет пятнадцать человек пытался иметь детей, у него не получалось, и вот, наконец, наступает счастливый финал. В этом госпитале такие странные подобрались врачи, будто нет у них никакой иной жизни, кроме как в реанимации и палатах, под боком у пациентов. А свои дети? Жены? Новые холодильники? Посадка картошки? Где это все у них? Если Николай Михайлович, например, явно способен к сочинению поэмы о том, как он «делал» Сереже новую кожу!
       — Сережу привезли к нам очень запущенным, он был весь в некрозе. Мы его помещали во влажную среду... Оборачивали в специальную пленочку... Ему там было комфортно... — У Николая Михайловича горят глаза. Движением поэта, но никак не хирурга, он вскидывает голову и руки. Он сам, кажется, живет, пока жива Сережина новая кожа. — Этот метод официально называется лечением глубоких ожогов в условиях жидкой среды под повязками ДТБ-М. Не спутайте. А по-простому: происхождение жизни под пленкой в условиях парникового эффекта.

       А вот и сам Сережа на перевязочном столе. И нет места на его большом теле, которое бы не извергало боли и не молило о сострадании. Все ноги в послеоперационных червоточинах и заживающих корочках. Руки истончены до костей. Живот и спина в рубцах. Позади — уже несколько операций. Впереди — столько же. Сестры колдуют, тихо шелестят о чем-то между собой, дотошно рассматривая каждый квадратный миллиметр новорожденного панциря, без которого человек не может выйти в мир — только бы не было нагноений, обрабатывают подозрительные участки, выкликают Николая Михайловича всякий раз, когда им что-то не до конца понятно. Так проходит час. И тут не может быть места головотяпству — это как пядь отвоеванной и политой твоей кровью земли, которую не отдать. Каждая точка Сережиного тела вырвана Мульменко и его сотрудниками у самой смерти, и кто же теперь позволит себе расслабиться!
       — Я знаю, я ослабел от всего этого духом, — подытоживает Сережа. Но он наговаривает на себя. Поверьте. Если бы все у нас так ослабели, как этот выжженный войной лейтенант, как остальные его товарищи — однорукие, безвисочные, колченогие дети нашей страны, — мы бы стали государством стоиков. И не надо было бы нам постоянно самоутверждаться на Кавказе.
       — За что ты отдал свое здоровье? А, Сережа?
       — Не знаю.
       «Но жизнь у тебя, Сережа, все равно теперь будет долгая и счастливая. Обязательно».
       ...Пора возвращаться к Курдо. Он уже совсем успокоился и продолжает:
       — Этот Мишка, череп которого на рентгене, уже выписался от нас. Большинство осколков самостоятельно выйдут из тела со временем. Но некоторые все равно останутся — до конца жизни Мишка обречен «звенеть» в аэропортах и магазинах...
       И потом мы долго будем говорить о главном: о войне, во второй раз за последнюю пятилетку вторгшейся в жизнь госпиталя и опять полностью ее перевернувшей. О небывалой тяжести ранений этой войны на Кавказе. Об измученных солдатских душах. О стариковских глазах сегодняшних девятнадцатилетних, в которые смотрит хирург Курдо. И в целом — о формирующемся на наших глазах поколении юных ветеранов и инвалидов, которые именно здесь, в госпитале, на этой перевалочной базе между фронтом и тылом, между жизнью и смертью, между небом и землей обязаны быть приведены в гражданское, приемлемое для мирных реалий расположение духа. А кому повезет — и тела.
       Один высокопоставленный офицер штаба внутренних войск, давая разрешение писать о госпитале, сказал так: «Только вот не пишите, мол, война преступна... Обещайте».
       — И вы пообещали? — спрашивает Курдо.
       — Да. И выполняю.

       Анна ПОЛИТКОВСКАЯ, Московская область
       22.05.2000