ТЕХНОЛОГИЯ СМЕРТНОСТИ

АННА
СТЕПАНОВНА
ПОЛИТКОВСКАЯ
(30.08.1958 – 07.10.2006)

•
БИОГРАФИЯ
•
ПУБЛИКАЦИИ
В «НОВОЙ ГАЗЕТЕ»
•
СОБЫТИЯ ПОСЛЕ…
•
АУДИО / ВИДЕО
•
СОБОЛЕЗНОВАНИЯ
•
ВАШЕ СЛОВО
•

ТЕХНОЛОГИЯ СМЕРТНОСТИ
Как военные списывают свои потери в Чечне

       В тот день, 12 декабря, в станице Орджоникидзевской, на административной границе Чечни и Ингушетии, было зафиксировано две смерти. И обе — мужские, военные, от ран.
       На рассвете в отделении интенсивной терапии районной больницы, не приходя в сознание, скончался двадцатилетний солдат срочной службы Михаил Моштырев, обладатель военного билета N 8709472, несколькими часами ранее привезенный сюда на бронетранспортере группой парней, представившихся сослуживцами. Аза Целоева, дежурный врач-реаниматолог, ранним утром отвезла настрадавшееся, измученное хирургами Мишино тело в крошечный местный морг, крайне удивляясь, что никто другой, ни один человек в погонах не потребовал солдатских останков...
       В полдень блокпост «Кавказ» из Чечни в Ингушетию пересек траурный мужской кортеж. И на одной из улиц Орджоникидзевской стали, как положено, собираться старики, чтобы пойти на кладбище и со всеми почестями предать земле тело своего соседа — сорокалетнего неженатого Багаутдина, на рассвете погибшего при защите Грозного. Багаутдин был наемным боевиком, чего и не скрывал. За тысячу долларов в месяц начиная с сентября он воевал с федералами, периодически навещая родной дом, мать и сестер. Появляясь в короткий отпуск в Орджоникидзевской, Багаутдин спускал заработанное на героин, и ни для кого не было секретом, что в наемники он пошел исключительно из-за собственных пагубных пристрастий.
       — А почему тогда Багаутдина хоронят, как положено? Ведь его имя проклято в мечети за то, что наркоман? И, значит, старики не должны были заходить в этот дом для совершения обряда? — мы говорим с соседом только что погребенного.
       — Потому что он все искупил.
       — Чем?
       — Тем, что воевал, — ответил сосед, признавшийся, что при жизни очень плохо относился к Багаутдину. — Но теперь это в прошлом. Он стал священным...
       Вот так. Только не подумайте, что сосед-собеседник был тоже боевиком. Напротив — сосед имел абсолютно пророссийские взгляды на жизнь, отмечал День Конституции и собирался голосовать за коммунистов — «не потому, что нравится Зюганов, а — потому что идеология, которая нас всех держала без войны».
       После таких разговоров оставалось вернуться в морг — к юному и совершенно одинокому рядовому Моштыреву, чье тело, забытое родной армией, продолжало лежать в ожидании неизвестного будущего. Почему больше всех сокрушалась об этом доктор Аза? И ни единая душа не исторгла над Мишиными останками тех же слов восхищения, «священности», что достались неудачнику в жизни Багаутдину. И вообще, кого это собрались победить армия, правительство, страна, с пренебрежением относящиеся к посмертной участи собственных солдат? Победить людей, которые ни при каких обстоятельствах, в том числе и сопряженных со смертельной опасностью (через КПП «Кавказ» Багаутдина везли такие же боевики, как и он), не забывают отдать последний долг павшему воину?..
       Аза Целоева, расставаясь у морга, была резка и точна, как и положено врачу из реанимации:
       — Вы летите в Москву? Сегодня же пойдите в Министерство обороны и скажите, что ТАК нельзя! Отношение к смерти — продолжение отношения к жизни! И это правило действует для всех без исключения национальностей! Почему везут тела солдат в гражданские больницы? Где военно-полевая медицина? Почему вы потом не забираете тел умерших?

       Горькая «маниловщина».
       Несколькими днями позже, уже в Москве, на первой крупной международной конференции по нынешней войне (»Чечня: неизвлеченные уроки»), отлично организованной ИТАР-ТАСС и газетой «Московские новости», ловлю момент, чтобы передать принципиальные вопросы Азы Целоевой главному идеологу идущей на Кавказе кампании — первому заместителю начальника Генерального штаба генерал-полковнику Валерию Манилову. Ведь это он создал новую, не гоголевскую, совсем не смешную и не сладкую «маниловщину-99», когда постоянно твердят по всем СМИ о небывалой заботе о сохранении жизней военнослужащих, о малом количестве армейских потерь, о налаженной, работающей как часы военно-медицинской системе в объединенной группировке войск в Моздоке...
       Манилов, раскрасневшийся после очередной лжи о «только 400 погибших», вполуха, на ходу слушает рассказ о бесхозном теле Миши Моштырева, о раненых солдатах, привозимых почему-то в ингушскую районную больничку, о катастрофической тамошней нехватке лекарств и оборудования... Манилов недоволен услышанным, бросает через плечо помощнику: «Запиши. Разберемся». Помощник начинает медленно и неохотно водить ручкой по блокноту, быстро бросает это неблагодарное дело и парирует так: «Неправда все...» И тут же растворяется в толпе вслед за яркими лампасами своего крупногабаритного босса.
       Что же происходит? В какую дыру мы катимся? И куда в конце концов провалимся? История о двух смертях, имевших место в Орджоникидзевской, заставила еще раз вернуться к одной из главных спорных тем нынешней чеченской кампании — армейским потерям. Сколько их на самом деле? И те, о которых нам говорят, — это погибшие на поле боя или умершие от ран? И умершие — скончались где? И по какому ведомству, по какой графе хитрой генштабовской статистики пойдет Михаил Моштырев?..
       Конечно, уже почти не осталось людей, которым продолжает казаться, что число убитых и раненых военнослужащих соответствует официально объявленным. Но как ухватить военачальников за хвост?! Как доказать, что они лгут? Нынешнее положение таково, что это происходит только случайно — в военно-полевые госпитали продолжают допускать лишь особо приближенных к высоким штабам журналистов, жестко протестированных «на лишнее слово», и поэтому в СМИ попадает та строго дозированная информация, которая идеологически выгодна и соответствует установкам Генерального штаба (»война с очень малыми потерями»).
       И приходится пользоваться случаем — как, собственно, все и произошло в Сунженской райбольнице, — чтобы доказать: к зиме военные сильно преуспели в методике сокрытия собственных потерь.

       Итог ночи: один солдат выжил — другой экзатирован
       — Как вы сказали? Эк... Что-что?
       — Экзатирован. Ушел, значит, от нас... — На пороге травматологического отделения Сунженской больницы стоял местный мрачный фельдшер и пытался объяснить, что случилось тут прошлой ночью.
       — Сначала, в девять вечера, на бронетранспортере привезли солдатика, из перебитой бедренной артерии хлестала кровь. — Позже оказалось, что говорил фельдшер как раз о Михаиле Моштыреве. — Те, кто был с ним, сказали, что они из Бамута. Ехали три часа... Но почему так далеко тащили? А где собственный военврач? Почему не поехал с таким тяжелым раненым? Странно...
       Рассказ продолжает анестезиолог Игорь Листов:
       — Парень был крайне тяжелый. Шансов — немного. Его привезли фактически агонизирующим. Через 15 минут после поступления он «дал» клиническую смерть. Но сердце удалось завести снова. Приступили к операции.
       Дежурный хирург, понимая, что ему трудно будет справиться, связался с врачами мобильного госпиталя «Медицина катастроф» — он с приходом в Ингушетию сотен тысяч беженцев из Чечни развернут достаточно близко от Сунженской больницы и ориентирован на оказание квалифицированной первой медицинской помощи.
       — Мы приступили к операции, хотя понимали, что кровопотеря у солдата — уже пять литров из шести, которыми располагает человек, — говорит Виктор Попов, руководитель бригады врачей из Екатеринбурга, работающей сейчас на базе госпиталя «Медицина катастроф». Именно Попов пытался спасти солдата Моштырева. — Извлекли пулю большого калибра — кстати, ее так никто и не забрал, она не заинтересовала военных прокуроров. Мы поставили парню так называемый артериальный протез — оказалось, что пулей выбито примерно пять сантиметров артерии. А тут, как на грех, начались перебои с электричеством — обычное дело в Ингушетии. Выбило аппарат искусственного дыхания, стали «дышать» руками.
       — Для солдата это было роковым?
       — Трудно сказать. — Хирурги уклончивы. — По крайней мере мы сделали все, чтобы с операционного стола парня сняли живым. Воевали, как умели. Умер он только под утро. Мы в это время уже оперировали следующего солдата.
       — Выходит, сюда, к вам, идет поток, как в полевой госпиталь?
       — Судите сами: за двое суток — уже трое, — продолжает хирург Попов. — Тот, с бедренной артерией, умер. Еще один раненый рядовой — его оперировал наш травматолог Игорь Михайлович Пивень — хоть и остался жив, но чудом, у него нет половины мозга и восстановительные функции пока отсутствуют. Хорошие шансы на благоприятный исход только у одного — по-моему, его зовут Артемом. Но, впрочем, мы именами не интересуемся — некогда, должны оперировать. Артем должен жить. Мы извлекли пули, которые в четырех местах пробили кишечник. Было сильное внутреннее кровотечение. Сейчас он в реанимации, отживется.
       Доктор Попов упорно называет солдата Артемом. Хотя спустя несколько минут выясняется, что того зовут Рамилем Абдурахмановым, и ему 19 лет, и родом он из Казани. Говорит оживший парень пока очень плохо, язык заплетается и не слушается, но глаза уже спокойны — понимает, что остался на этом свете. Аза Целоева, хозяйка реанимации, разрешает нам поболтать.
       И Рамиль рассказывает вещи удивительные. Во-первых, он из в/ч 73745, из железнодорожных войск. Что они тут делают? Сидят на границе Чечни и Ингушетии, прямо на так называемой Слепцовской нефтебазе — попросту на бензоколонке. На блокпост «Кавказ» их возят нести дежурство вместо сотрудников Федеральной миграционной службы — Рамиль, как и другие, заполнял специальные формы «вынужденных переселенцев». Вечерами солдат возвращают на бензоколонку. В роковой вечер Рамиль вышел на ее порог, и его тут же попытались затолкать в белую «шестерку» — «Жигули» — это была попытка похищения. Солдат что было сил отбивался, кричал — и из окна убегающей машины получил автоматную очередь почти в упор.
       Но похищение солдата, сопряженное с тяжелым ранением жертвы, — это слишком серьезно, чтобы оставить факт без прокурорского внимания! А боец вел себя геройски! Такой вывод сделает каждый нормальный человек. Не так ли? Увы, позже, в Москве, выяснилось, что Абдурахманов, 1980 года рождения, призванный на службу в июне 98-го, числится по всем бумагам не раненым бойцом, а «самовольно оставившим часть»... Формальная зацепка: Рамиль в момент попытки похищения стоял на пороге Слепцовской нефтебазы — и офицеры воспользовались этим и поспешили откреститься от очередной «потери живой силы», перевести инцидент совсем в иную графу, за которую им не будет никакого нагоняя... И действительно, ну кто из высокого начальства будет месить грязь под ногами и разбираться, что на этой бензоколонке фактически нет никакого «расположения части» в уставном понимании? Что никто не имел права принуждать солдат-срочников ночевать там, где нет постов, и что теперь неприлично списывать офицерские ошибки на недостойное якобы поведение Рамиля?
       Кстати, по рассказам солдат в/ч 73745, Рамиль — один из лучших парней, он, будучи безоружным, отбивался от бандитов до последнего, сумел остаться свободным, хоть и ценою тяжелого ранения, не угодил в зиндан... Вот какие наши солдаты — хоть и юны они там до невозможности. Вот какие наши офицеры, для которых главное — выгодная отчетность, которой ждут наверху.
       Рамиль переводит взгляд на свои руки, чернеющие на белой больничной простыне, и объясняет, почему они такие грязные:
       — Помните, вчера был дождь и слякоть. А я полз по грязи до забора, чтобы спрятаться. Мне показалось, что «шестерка» возвращается и увезет меня.
       — Когда пришла подмога с нефтебазы?
       — Не помню.
       Этим-то и воспользовались офицеры. Надо сказать, что врачей, прооперировавших солдат Моштырева, Абдурахманова и Андрея Батракова (того, что с черепномозговым ранением), совершенно не интересуют обстоятельства, при которых подстрелили бойцов. И это совершенно правильная, гиппократовская позиция. Однако их очень удивляет: почему в эту войну стало все больше «случайно завезенных не туда» солдат, все чаще их транспортируют не в военные госпитали, а в гражданские больницы? Не противоречит ли такое положение вещей речам того же Манилова о стремлении Генштаба свести потери к минимуму?
       Врачи — люди твердые и решительные только за операционным столом. В остальном они интеллигентны и мягки. Поэтому придется довести их мысль до логического завершения: солдат специально вышвыривают из лона военной медицины.
       Судите сами — что же такое Сунженская районная больница? Да, она считается в Ингушетии одной из лучших. Однако ее возможности сильно ограничены. Она, как ни крути, строилась не под военные цели и задачи, а под нужды мирной станицы и окрестных селений, и здесь нет персонала, обладающего узкой специализацией в полевой хирургии. Во-вторых, больница не обладает даже специальным дизелем, и поэтому постоянно вырубается электричество, и операция успешна лишь для тех пациентов, которым повезло и они не попали под веерное отключение...
       Допустимы ли для упорядоченной системы Минобороны подобные «случайности», когда речь идет о спасении жизни бойцов? Совершенно недопустимы!
       Согласитесь, что наличие раненого из Бамута (попади этот случай в официальные сводки) способно вызвать также и много других вопросов, кроме военно-медицинских. Стоит напомнить, что селение Бамут считается давным-давно освобожденным. Там нет никаких боев, если верить Генштабу. Так, может, они все же есть? И нас опять нагло обманывают? И Бамут «беременен лишь наполовину»? Но если признать ОДНО вранье — расстроится ВСЯ общая благополучная картина планомерного продвижения войск вперед!
       Значит, отцам-командирам надо обязательно скрыть, что война в Бамуте продолжается. И только поэтому раненых три часа (!) тащат на бронетранспортерах — не на вертолете! — по труднодоступным дорогам, и эти три часа — приговор раненому с перебитой бедренной артерией! Это значит еще и то, что там, в Бамуте, НЕТ военврачей или военфельдшеров, способных оценить тяжесть ранения! В противном случае они обязаны были предупредить офицеров, в чьем подчинении солдат Моштырев, что он не дотянет до станицы Орджоникидзевской! И почему вообще надо было специально тащиться именно до Орджоникидзевской, если по дороге была другая такая же небольшая гражданская больница с хирургическим отделением в предгорном селении Галашки? Карт местности, что ли, нет?!
       Слишком много вопросов, на которые нет ответов. Но мы все же продолжаем их упорно ждать от начальника Главного военно-медицинского управления Вооруженных сил Ивана Чижа! А если молчание не прервется — приравняем его к знаку согласия.
       Надо сказать откровенно: у нас, как и у врачей, не много шансов быть услышанными. Нам, как и им, осталось только это ожидание, хотя мы отлично понимаем, что оно, это промедление, — омерзительно и стыдно. Когда знаешь, что раненые бойцы из Чечни идут ровным непрерывным потоком. Идут мимо госпиталей, специально оборудованных к их приему. Идут в Ингушетию, только чтобы российские власти могли делать красивые глазки и зарабатывать политические очки...
       Знайте, солдат по-прежнему остается у нас пылью под офицерскими сапогами. Никто им не дорожит, как «священным» Багаутдином, до той степени, о которой вам рассказывают по телевизору и высшие должностные лица государства, и пресс-центры, и профессиональные армейские политработники, и тот самый Манилов, которому не дают спокойно спать лавры Мовлади Удугова, промывавшего мозги в течение всей первой чеченской войны.
       Да, мы воюем в Чечне так, как умеем. А как мы умеем лучше всего? Правильно: с ложью и цинизмом наперевес, вот наше главное оружие. Поэтому короткие списки потерь, которые превыше всего, — вот наш главный лозунг, неукоснительно претворяемый сейчас в действительность.

       Анна ПОЛИТКОВСКАЯ. Ингушетия
       23.12.99, «Новая газета Понедельник» N 48(d)