МИЛОСТИ ПРОСИМ В АД КАРАБУЛАКСКИЙ. РУКОТВОРНЫЙ

АННА
СТЕПАНОВНА
ПОЛИТКОВСКАЯ
(30.08.1958 – 07.10.2006)

•
БИОГРАФИЯ
•
ПУБЛИКАЦИИ
В «НОВОЙ ГАЗЕТЕ»
•
СОБЫТИЯ ПОСЛЕ…
•
АУДИО / ВИДЕО
•
СОБОЛЕЗНОВАНИЯ
•
ВАШЕ СЛОВО
•

МИЛОСТИ ПРОСИМ В АД КАРАБУЛАКСКИЙ. РУКОТВОРНЫЙ
В Ингушетии процветает бизнес на войне

       В самом начале исхода — в сентябре, когда первые тысячи беженцев пересекли границу Чечни и Ингушетии, — товарно-денежных отношений тут было чуть-чуть. Лишь самые наглые просили у несчастных по 100 долларов за грязный курятник, но большинство людей, осознавая, какая беда свалилась, все-таки вели себя сообразно моральным нормам и принципам. Сейчас, поздней ингушской осенью, бизнес на беженцах приобрел невиданные масштабы — все стоит только денег. Каждая справка, вызов «скорой», курс лечения, место в очереди в миграционную службу... Гони монету! Снимай пиджак!.. Однако даже на этом невеселом фоне грубо выделяются так называемые карабулакские лагеря — ужаснее и безнравственнее этих новообразований ни в Ингушетии, ни в России сейчас нет.
       Вагонзак «Ледяной дом».
       У Любы Зубаревой, санитарки из 9-й грозненской горбольницы, в кармане легкой куртки две монеты по рублю, а за спиной — четверо детей, мал мала меньше. Элине — два с половиной года, Андрею — шесть, Оле — одиннадцать и старшему Руслану — двенадцать. Всем им совершенно нечего есть. Руслан по настоянию Любы каждый день ходит на раздачу бесплатного хлеба, но ему не дают ни крошки. Люба признается, что не знает, как быть дальше. У нее истощенное землистого цвета лицо, на руках — кровавая экзема, она прижимает к себе крошечную Элину — у той высокая температура и ребенок постоянно впадает в забытье.
       — Но почему не вызовете «скорую»?
       — Нет денег, — твердит Люба.
       — А бесплатно?
       — Никто не повезет.
       Люба не желает никого опорочить или обидеть. Просто она видела, как недавно из соседнего вагона увозили в больницу умирающего от тяжелой гнойной инфекции молодого мужчину — Руслана Хасаева, тоже абсолютно безденежного беженца. Две недели (!) близкие Руслана добивались, чтобы его посмотрел врач. И не добились. А потом, когда он перестал узнавать жену, устроили нечто вроде митинга-забастовки, и один из случайных наблюдателей сжалился и отвез Руслана к врачам, которые сказали, что еще полдня и человек бы умер... Так до какого же состояния надо дойти крошечной Элине, чтобы митинг поднялся и по ее поводу? Люба боится даже об этом думать и вопреки всему надеется на лучшее — что организм дочки сам справится с болезнью.
       — Как ему справиться? Им же всем есть совершенно нечего! Как и мне! — Это кричит уже не Люба, а Лена Шилова, языкатая и осипшая от постоянного лая с поездным начальством питерская проводница. Волею собственного начальства Лена вместе со своим вагоном заброшена в беженскую Ингушетию в командировку. — Да, мне дали командировочные, когда сюда отправляли! Целую тысячу рублей! И столько же обещаний! Но кто знал, что мы окажемся в таких ужасных условиях? Я десять лет катаюсь по родной стране, но такого кошмара не встречала. Вот Люба появилась тут у нас — и я ей все отдала! А самой есть нечего... Почему? Потому что я все же человек и не могу ЭТОГО больше видеть!
       Проводница прохрипела эту свою речь и ткнула пальцем в группу грязных заморышей мал мала меньше, выглядывавших друг из-за друга по вагонному проходу. Она отводит меня в сторону и тихо говорит следующее: «Наш лагерь — это вонь. Вши. Чесотка. Отсутствие воды. Туалета. Бани. Всего. Настоящий ад. Уходите скорее отсюда».
       Кто эти дети? Почему мы в вагоне? И откуда старенький питерский плацкарт, обретающий на дальних запасных путях крошечной станции за ингушским городком Карабулаком? И по какой такой причине Лена Шилова, находящаяся при исполнении служебных обязанностей, всем своим неумытым видом и грязной одеждой ничем не отличается от местных беженок с двухмесячным стажем?
       Вагон с бортовым номером N 21408, где проводницей Шилова и где нашла пристанище Люба Зубарева с детьми, встречает редких гостей ледяным холодом. Пятнадцать минут сидения на койке, и промерзаешь насквозь — свидетельствую, испытано на себе. Тем не менее отчетность, исправно подаваемая в Москву, гласит, что с 64 вагонами, загнанными для размещения беженцев под Карабулак, — все отлично!
       И тут свидетельствую. Проверено. Эту очковтирательскую отчетность подают наверх карабулакские районные власти (глава администрации — Абукар Аушев). Именно ему и его подчиненным вменено в обязанность следить за благоустройством лагеря, расположенного на вверенной территории, для чего, кстати, чиновники получили соответствующее финансирование. Однако реальность другая: финансирование расползается непонятно куда, а бесплатно в вагонах никто ничего делать не хочет. Там действует жесткий принцип: не подмаслишь — не получишь угля для топки, не отблагодаришь — не будет воды для титана. А так как в эти карабулакские вагонзаки, к Лене Шиловой под крыло, сослана самая нищая и бесправная беженская толпа — нет ни тепла, ни воды... Люди сидят тут круглосуточно, в каком-то странном оцепенении, потеряв волю к жизни и собственному обустройству, завернувшись с головой в матрацы.
       Грозненка Малика Саидова с мужем и четырьмя детьми уверена — ей, инвалиду второй группы, без почки и хроническим пиелонефритом второй мало что теперь светит в жизни. Она говорит, что у нее практически нет шансов выжить в таком холоде. Муж Малики Магомед честно пытался найти для окоченевшей семьи теплую комнату хотя бы на несколько ночей, но все попытки провалились. На войне беззастенчиво наживаются те, у кого есть хоть что-то, отдаленно напоминающее четыре стены с полом и потолком. За одну ночевку в теплой комнате у Магомеда требовали 380 рублей! Магомед говорит, что уверен: ингуши специально не топят их вагонзаки, чтобы другие карабулакские ингуши наваривали на сдаче углов...
       Семейство Любы Зубаревой угодило сюда совсем недавно. Только неделю назад наконец они вышли из Чечни, досидев там в подвале до последнего — до того, как их дом по улице Маяковского, 137, в Грозном разбомбили с самолетов. И нынешняя трагедия Любиной жизни состоит в том, что в огне у нее пропали все документы — и свои, и детские. А нет документов — нет регистрации, нет регистрации — нет места в приличном лагере, нет регистрации — нет хлеба... Эту цепочку могут разомкнуть лишь живые деньги, но их-то у Любы и нет. Рукотворный замкнутый круг.
       Мы вместе с Любой бродим по Ингушетии и спрашиваем: а кто может помочь? Кто ДОЛЖЕН ей помочь — ведь это не такой уж редкий случай на войне, когда человек остался без удостоверяющих его личность бумаг? Меня отводят в сторону и говорят: «Сделаем. Ради вас». Но я не желаю, чтобы «ради меня»! Я требую СИСТЕМЫ ПРИЕМА БЕЖЕНЦЕВ, ведь она обязана была сложиться за два с лишним месяца! Я хочу знать, как поступают чиновники, олицетворяющие перед беженцами власть, в нестандартных ситуациях — как, например, с Любой? Опять шепчут: «Хотите знать как? За деньги. А нет денег — нет документов... Мы устали от беженцев».
       В итоге люди просто пустили незнакомую им Любу с детьми в свой холодный вагон. Из милости. Сами потеснились, уступили детям нижние полки. Проводница Лена сжалилась. Но что делать дальше? Как заставить систему работать?..
       По фантастической, по колено, жирной местной глине к вагонам подплывает какая-то машина. Из нее выходит большой, полный человек с добродушным лицом, похожий на Деда Мороза, но в кавказском исполнении. И в темно-синей фирменной курке «МЧС России». К нему тут же кидаются женщины. Минута, и кажется, его растерзают. Это — майор Алихан Дакаев, назначенный курировать (не более того!) от МЧС Ингушетии карабулакские вагоны.
       Вскоре выясняется, что он — единственный (!), кто вообще сюда ездит. В его задачи не входит ни проведение света, ни подвоз воды, ни устройство туалетов. Все это, исходя из действующих правил, — дело миграционной службы и районной администрации Карабулака. Но те не желают ничего делать, а у Алихана — доброе сердце. И поэтому именно он везет воз, который не должен везти. К исходу этого дня именно он поедет в райадминистрацию и станет в который раз выбивать для людей лучшей доли. И еще Алихан посадит в свою теплую машину Любу с Русланом и повезет выправлять им документы. И будет в своих резиновых сапогах, из которых сутками не вылезает, выслушивать глупости главы карабулакской миграционной службы Темирхана Акиева — человека в шелковом французском галстуке, белой рубашке и великолепно отчищенных туфлях, твердящего о том, что все эти вопросы он «ставит наверху»...
       — И все? Только ставите? Уже два месяца?
       — Это и есть моя работа.
       Алихан во время разговора с зажравшимися на народном горе бюрократами похож на танк. Правда, добрый такой танк, который ни в кого не стреляет и используется исключительно для устрашения бесчестных негодяев. Но Акиев — тоже не простак. Он понимает, что танк не настоящий, и поэтому бояться особенно нечего. Алихан смотрит на него с тихим омерзением и везет Любу с собой дальше... Не «ставить», а «решать» вопрос... Вдогонку Акиев пытается представить дело так, что «неприятности» в вагонах — не правило, а исключение.
       Помогите мне умереть!
       Особая деталь последних недель — в беженских лагерях в Ингушетии появилось много русских. Если кому-то национальная идея сильно греет душу, кто строго делит детей и стариков по горбоносости и черноволосости, то знайте: многие русские вышли из Чечни именно в последнее время. Как правило, это очень бедные люди. Когда спрашиваешь, почему сидели в Чечне до середины ноября, — объясняют тем, что искренне верили, что бомбить жилые кварталы не будут, что «армия знает все» (то есть знает, где нет боевиков)... Однако дом все-таки разбомбили, и пришлось уходить.
       Иду по палаточному городку «Барт» (в переводе с чеченского — дружба). Это другая, чем «вагонная», окраина все того же Карабулака. Мы тут со многими уже хорошо знакомы. Люди рассказывают о последних новостях, о вестях из Чечни. Вдруг — надсадный крик. Никто не сомневается — от боли. «Ну дайте же мне умереть! Я больше не могу!» Это взывает палатка N 40.
       Там, внутри — на одной кровати с совершенно прямой спиной и постоянно раскачиваясь влево и вправо, сидит старик с безучастным к происходящему лицом — 85-летний профессор Грозненского нефтяного института Николай Васильевич Зубков. За полвека преподавания он половину республики обучил своей специальности — «эксплуатации газовых и нефтяных месторождений». Профессор никуда не хотел ехать из своего старого дома (семейство Зубковых в Грозном живет уже больше века), но 14 ноября его жену, 82-летнюю Зою Георгиевну, учительницу физики и математики, свалило взрывной волной, и что-то случилось с бедренными суставами. Это она так кричит, что слышит вся округа.
       Но что же «округа»? При стариках — сын Лев Николаевич, 60-летний «недоросль», страдающий алкоголизмом. Только что он закончил пропивать 200 «гробовых» рублей своей матери.
       — Почему вы не вызываете «скорую» Зое Георгиевне?
       — Бесполезно. Никто не приедет.
       — А коменданту сказали?
       — А его тут не бывает.
       Когда 18 ноября Зубковы появились в «Барте», тут не было ни одной свободной палатки. И тогда из сострадания свою им уступила Залихат Хильдихороева, тоже грозненка и фельдшер по специальности. Залихат возмущена поведением Левы, но говорит, что «скорую» действительно сюда не вызывают. А Зоя Георгиевна умоляет: «Деточки! Помогите! Смерти хочу! Больше ничего не надо!»
       Лева под аккомпанемент маминой боли продолжает рассуждать о библиотеке, оставленной в грозненской квартире, в десять тысяч томов. Он — в ударе. Вчера приезжали иностранные телевизионщики и, неверно оценив увиденное и услышанное, дали Леве денег.
       Чеченки соседки стоят кружком, тихо обсуждают Леву и порядки в русских семьях, где старик — не главный человек. Бегу в медпункт, который, оказывается, всего через две палатки. Здесь, в беженских лагерях, ты постоянно должен отставлять на время свою журналистскую работу и приниматься за чужую. В данном случае тех чиновников, которые получают деньги за организацию медицинской помощи и распределение медикаментов по лагерям.
       На медпункте красиво поблескивает вывеска: это — отделение некоей организации со штаб-квартирой в Женеве под названием «Врачи мира». Обитатели «Барта» между собой называют «врачей мира» сотрудниками ЦРУ.
       — Но почему ЦРУ?
       — Потому что они заняты тут тем, что скрупулезно и постоянно собирают о нас информацию, — говорят беженцы. — А также о том, что происходит в Чечне. До наших болезней им нет никакого дела.
       Кричу на выглянувшую из палатки даму в белом колпаке и халате: «Неужели не слышите, как рядом воет от боли человек?!»
       — Слышу, — спокойно отвечает дама.
       — Тогда почему не помогаете?
       — У меня ничего нет.
       — И болеутоляющих?
       — Ничего.
       — Но вчера же вечером именно вы на всю страну по телевизору давали интервью, что у вас «все есть»! Зачем вы обманывали?
       — Я боялась, что меня уволят, — завершает Ася Ясаева.
       Вот-те раз! Не выполнить клятву Гиппократа, не помочь больному не боится! А сказать правду, чтобы выполнить клятву Гиппократа, — боится... Где логика? Там же, где и в официальных бумагах: быть может, кому-то покажется интересным, но по документам, находящимся во все той же карабулакской райадминистрации, в лагере «Барт» действительно все есть: и две «скорые» на постоянном дежурстве, и медикаменты...
       Ну что тут поделаешь? Все разбирательства — потом. А пока вытаскиваю остатки командировочных, отдаю их Залихат. На них она сейчас побежит и купит Зое Георгиевне трамал. Потом на них же купят старой учительнице билет до Ялты, чтобы отправить к родственникам, которых там удалось отыскать... Потом приехавший за мамой и папой из Ялты другой сын — Владимир, будет плакать, идя по карабулакскому лагерю, и говорить, что никогда в жизни не мог даже предположить, что такой ужас возможен в жизни. Эх-ма... Пройдет еще немного времени, и от Залихат уйдет муж — в знак протеста, что выданные ей чьи-то газетные командировочные она потратила на стариков, а не на него. Муж Залихат, оказывается, был собутыльником Левы, и оба они не простили Залихат, что отправила стариков в Ялту...
       Если люди еще и выживают в карабулакских лагерях, то благодаря чуду и случаю. И ВОПРЕКИ установившейся товарно-денежной системе обслуживания беженцев. Очевидно одно: накануне наступившей зимы жизнь беженцев из Чечни стала еще тяжелее, чем раньше. Да, в Ингушетию приходит кое-какая гуманитарная помощь. Но конвои хаотичны, нерегулярны, и там не всегда то, что нужно: зачем, спрашивается, партия из сотен тысяч шампуней, когда нет воды, чтобы помыться? Да, господдержка уже дошла до такой степени, что кое-где у нас порой беженцам дают по полтарелки бесплатного горячего супа в сутки. Но разве мы не знаем, что лично нашему организму хочется кушать никак не меньше трех раз в сутки?..
       Итоги неутешительны: главные беженские враги — голод, холод и болезни — до сих пор так и остаются непокоренными. А государственная система, созданная для приема беженцев в Ингушетии, трещит к началу декабря по всем швам. Федеральные службы и органы власти, привлеченные в эту систему, продемонстрировали профессиональную несостоятельность и теперь умывают руки. А как же дело? Всех несчастных отныне отсылают исключительно под патронаж МЧС. Вам нужны лекарства? Топай в МЧС! Хочешь зубных щеток? Вперед — в МЧС! Учебники для школы? Молоко в груди пропало? Кидайся в МЧС!.. Но ведь оно, это ведомство, — не Господь же Бог, а потому не в состоянии из пяти хлебов сотворить пять сотен!
       Что в итоге? Сейчас? Сотрудники МЧС Ингушетии, работая на износ каждый день, утро, вечер, ночь, без выходных и проходных, тем не менее не достигают необходимого результата, и их деятельность все больше смахивает на подвиг Александра Матросова, оставленного один на один с дзотом, который надо закрыть собственным телом.

       Анна ПОЛИТКОВСКАЯ. Ингушетия
       02.12.99, «Новая газета Понедельник» N 45(d)