ЖИЗНЬ ЗА ОКНОМ

АННА
СТЕПАНОВНА
ПОЛИТКОВСКАЯ
(30.08.1958 – 07.10.2006)

•
БИОГРАФИЯ
•
ПУБЛИКАЦИИ
В «НОВОЙ ГАЗЕТЕ»
•
СОБЫТИЯ ПОСЛЕ…
•
АУДИО / ВИДЕО
•
СОБОЛЕЗНОВАНИЯ
•
ВАШЕ СЛОВО
•

ЖИЗНЬ ЗА ОКНОМ — БЕДА

       Сейчас его знают немногие, но это и есть участь журналистов, о которой должен быть предупрежден каждый, вступающий на этот путь. Пока публикуешься — тебя помнят и ты нужен. Перестал — все, довольствуйся собой. Тем не менее в 70-80-е годы имя Валерия Аграновского, одного из самых блистательных и смелых спецкоров «Комсомолки», гремело по всей стране. Письма-отклики на публикации в редакцию носили мешками, а на его очерках студентам преподавали основы журналистского мастерства. Сейчас Аграновский, перенеся несколько инфарктов и инсультов, тоже много пишет, но, во-первых, нет той «Комсомолки», которую читают все, и нет тех времен, когда газета слыла истиной в последней инстанции, а статья читалась как приговор.

       Досье:
       Аграновский Валерий Абрамович — родился в 1929 г. в Сочи. Окончил юридический институт и военное училище штурманов дальней авиации. Первую статью опубликовал в 1948 г. В профессиональной журналистике — с 1957 г. Работал в журнале «Юный техник», «Экономической газете», «Литературной газете», «Комсомольской правде», «Огоньке». Отец — знаменитый журналист Абрам Аграновский. Старший брат — столь же знаменитый известинец Анатолий Аграновский.

       Свой юбилей Аграновский встречает в грустном настроении — это трудно не заметить. Именно на такой ноте и прошло наше интервью, которое оказалось напрочь избавлено от праздничной приподнятости. У Валерия Абрамовича — свой особый взгляд на современную журналистику. Без сомнения, предвзятый — но иначе и не может быть, если ты отдал этому ремеслу 50 лет.
       — Итак, за что же вы не любите современную журналистику?
       — Я признаю ее право быть такой, какая она есть. Однако кризис очевиден. В моей новой книге «Вторая древнейшая» есть открытое письмо главному редактору «Литературки». Давая интервью, он сказал: «Отныне наша газета будет ориентироваться только на факты, а не на мысли». Для меня такой журналистики не существует. И я написал отповедь, потому что давал этому человеку рекомендацию в Союз журналистов.
       Нет, я, конечно, не против факта — он имеет право жить. Но факт — всего лишь информационный повод для журналистских размышлений. А просто так лопать факты — сыт не будешь. Мне неинтересно читать, что какой-то чиновник с дамой был в сауне.
       — А что тут, собственно, осмыслять?
       — Когда человек прыгает с колокольни и остается живым — это случайность. Когда тот же самый человек падает с той же самой колокольни и снова остается живым — это уже совпадение. А когда человек в третий раз падает с нее, это — привычка. За одной «баней» последовала другая, будет и третья. А ведь уже на первом факте журналисты могли бы проанализировать, что сегодня происходит с нашим чиновничеством, с высшим классом государства — психологически, морально, материально... Из поля зрения журналистики первым делом не должно уходить нравственное состояние общества. А у нас исчезли все старые жанры, появился один новый — донос.
       Я считаю, газетная трибуна сегодня вообще не жизнеспособна. Она рождает лишь сиюминутные реакции, которые угасают в тот же момент, как только рождаются.
       — Но в этом есть своя правда современной жизни — прошел день, и газету «съели». Вы просто относитесь к славной плеяде журналистов-шестидесятников, которые страдали газетным гигантизмом и были избалованы миллионными тиражами. Все это ушло — наступили новые времена, появились другие ценности.
       — В Коране есть фраза — все будет так, как должно быть, даже если будет наоборот.
       — Когда вы работали в 60-70-е и претендовали на роль властителя дум, занимая под свои статьи огромные куски газетной площади, — вы тоже так думали?
       — Тогда у меня было меньше мудрости.
       — А на что вы надеялись тогда? Вот выйдет свежий номер, и...
       — Газету боялись, ненавидели, любили, уважали — она влияла, она работала. В ту пору писал мой брат Анатолий Аграновский, и каждая его публикация приносила реальные плоды обществу. Не хочу претендовать на такие же результаты, которых добивался Толя, но все, что я публиковал, имело почти мгновенную реакцию — общественности и властей.
       — Каким вашим газетным результатом вы гордитесь больше остальных — «газета выступила, меры приняты»?
       — Я окончил юридический институт и потом долго работал адвокатом. Пошел в адвокатуру специально, чтобы быть защитником, а не прокурором и не следователем. Я никогда никого не обвинял — только защищал. Моя журналистская миссия была такой же. И сегодня мне стыдно всего за один-единственный материал, который был опубликован в «Комсомолке» лет 25 назад. Я написал о молодом спекулянте. Все это были мелочи и полная ерунда — чем он спекулировал. А я не смог предвосхитить, что очень скоро спекуляция станет нормой нашей жизни.
       Однако мальчика мне все-таки удалось спасти. Его хотели тогда же посадить, и конечно, сделали бы это, а я его спас. Приехал в суд, выступил общественным защитником.
       — Простите, мне непонятно — в статье вы его обвинили, а в суде защищали? Писали одно — говорили другое? Какая странная была жизнь.
       — Не странная, а нормальная. В статье я обвинял явление на примере главного героя, а в суде защищал конкретного человека. Я не хотел, чтобы из-за меня пострадал человек. Расскажу одну историю. В 35-м году в Москве, когда мне было шесть лет, умерла близкая подруга нашей семьи. Мы все ушли ее хоронить. А во время похорон обокрали нашу квартиру. Вынесли все, и это сделали мальчишки из нашего двора. Когда был суд, папа пошел туда и защитил всех мальчишек. Их выпустили на волю. Он сказал — это наши дети, и во всем, что они делают, виноваты мы, взрослые. Мальчишек было восемь. Потом шесть из них погибли на фронте.
       — А если бы сегодня, столь же хамским способом: люди пошли на похороны, а они влезли — вашу квартиру обокрали, соседские подростки? Как вы бы поступили? Пошли в суд их защищать, как ваш папа?
       — Не знаю. Сейчас ситуация изменилась до такой степени, что мы все, и я в том числе, стали нетерпимы, злы, резки — не способными понять и проанализировать. У нас очень борцовская реакция и главный принцип: око за око, зуб за зуб. «Принцип талиона».
       — Сегодня вы человек в основном домашний? Как вы относитесь к жизни за вашим окном? Какая она, на ваш взгляд?
       — Жизнь за окном — беда. Я говорю не о воздухе, а о нашем обществе. Ельцин — это... Мавр, который сделал свое дело.
       — Какую трагедию последнего десятилетия в России вы считаете самой страшной?
       — Могу сказать только о собственном отношении к этому вопросу, ни в коем случае не обобщая, — это трагедия демократов и демократии. Демократическая революция не произошла, она попала не в те руки. Но это еще не похороны. Из всех современных политиков для меня наиболее симпатичны люди типа Владимира Рыжкова — лидера фракции НДР в Думе. Он — человек будущего. В эти выборы он, конечно, не попадет. Но через 8-12 лет, может, что-то получится. Для этого ему нужно вырваться из той скорлупы, где он сейчас находится, и некоторое время идти в одиночку — ведь лучшее воспитание происходит в одиночной камере. И тогда что-нибудь обязательно получится.
       — Но, может, тогда уж лучше — в эмиграцию? И, по старой отечественной традиции, именно там устроить инкубатор для будущих руководителей страны?
       — Нет. Воздух должен быть родной.
       — А вы никогда не собирались уехать из России навсегда?
       — Я никогда не осуждаю тех, кто уезжает. Но сам никогда не собирался в эмиграцию, потому что у меня очень крепкие узы с семьей. Здесь похоронены мама, папа, Толя. В этой же могиле есть маленький кусочек для урны с моим прахом — уже приготовленный. На моем столе, в хрустальной вазочке — удостоверение могилы, где родители и Толя, и от них я никуда не уеду. Собственно говоря, этим объясняется все, в том числе и отношение к стране. Это — моя страна. Отсюда меня можно только выгнать, и тогда я там умру. Не буду говорить, что это патриотические чувства — их нет. Просто у меня огромное количество болезней, и я не хочу еще одной — ностальгии.
       — А вы когда-нибудь подолгу живали за границей?
       — Там я был всего три раза за 70 лет. В Венгрии и Болгарии — на отдыхе, в Италии — с делегацией журналистов. Из той итальянской поездки привез книгу Солженицына на русском языке — в коробке из-под конфет. И мне повезло — совершенно случайно не попал в шмон на границе.
       — Вам не обидно, что вы так мало видели мир?
       — Всего не перечитаешь, всего не пересмотришь. Ну посмотрел я три страны. Ну мог — тринадцать. Что изменилось бы во мне? Ничего.
       — Как вас сегодня называть? Вы — кто? Шестидесятник? Журналист? Писатель? Драматург? Последний в журналистской династии Аграновских?
       — Я прежде всего дедушка. У меня два внука и одна внучка. Асе — Анастасии пять с половиной лет. И она уже сочиняет стихи. Но то, что она сочиняет стихи, пока сама не знает. Я записываю их, но не говорю ей об этом — мы боимся комплексов. Еще Ася играет на фортепьяно, и у меня тоже есть записи. Я ей даю прослушать Моцарта. И говорю: а теперь сочини по мотивам Моцарта. И она сочиняет — импровизации ее потрясающи. Но она тоже не знает, как это прекрасно.
       Моему маленькому внуку год и два месяца — его зовут Александром Александровичем. Он пока еще не говорит, а только мычит и играет с кошкой. Прелестный мальчишечка. Старшему внуку Андрею — 19. Он на 4-м курсе юрфака МГУ.
       — А с кем из них вы дружите больше всего?
       — С Аськой у нас потрясающая дружба. Мы с ней философствуем и играем в футбол в коридоре. Андрей — человек сам в себе, самодостаточный. Ему никто не нужен — он пока один. Будет ли когда-нибудь писать, я не знаю.
       — Вы мечтаете, чтобы он обязательно писал?
       — Я очень хочу, чтобы было продолжение нашей династии.

       Беседовала Анна ПОЛИТКОВСКАЯ
       02.08.99, «Новая газета Понедельник» N 28