ЛЮДИ В ПОГРАНИЧНОМ СОСТОЯНИИ

АННА
СТЕПАНОВНА
ПОЛИТКОВСКАЯ
(30.08.1958 – 07.10.2006)

•
БИОГРАФИЯ
•
ПУБЛИКАЦИИ
В «НОВОЙ ГАЗЕТЕ»
•
СОБЫТИЯ ПОСЛЕ…
•
АУДИО / ВИДЕО
•
СОБОЛЕЗНОВАНИЯ
•
ВАШЕ СЛОВО
•

ЛЮДИ В ПОГРАНИЧНОМ СОСТОЯНИИ
Между Ингушетией и Осетией — по Черменскому кругу

Беслан-2004. (Фото — EPA)

       19 ноября. Путь из Ингушетии в Осетию упирается в Черменский круг. И это как путь из соцлагеря в капитализм: нежелательная мышь не просочится. На замке — все. И вся. Хуже, чем «Шереметьево». Можно потрясать своим паспортом сколько душе угодно, но адвокатов не найдешь. Граница на взведенном самозатворе. Ингуши — ни ногой «туда». Осетины — «оттуда». Осетинские милиционеры с нашивками «паспортно-визовая служба» (они проверяют, кто ты есть — какой-такой нации — и по паспорту, и по существу) старательно не смотрят в сторону, где за шлагбаумами мерзнут на утреннем холодке ингушские таксисты, — делают вид, будто ТАМ никого нет. ТАМ — это Ингушетия. Черменский круг — это действительно круглая площадка максимум в десяти минутах езды от ингушской столицы Назрани, ставящая точку на ингушских землях и открывающая ворота в осетинские. Естественно, условные.
       Однако не сейчас. Черменский круг образца ноября нынешнего года — это и символ, и апофеоз межнационального недовольства. Прямо вперед от Черменского круга — дорога на Беслан, левее — на Владикавказ. Если левое ответвление еще как-то живет и действует — движение есть, то дорога на Беслан пуста, как душа сильно обиженного.

       В десяти минутах езды от Черменского круга — разговоры с ингушами. Когда пять минут вполне пристойных: «Все не очень плохо» — в ответ на вопрос: «Каковы сейчас, после Беслана, отношения между ингушами и осетинами, осетинами и чеченцами?» и далее — горячий поток обвинений. Самое жесткое: «ОНИ (осетины. — А.П.) получили за свое».
       Имеется в виду страшное — кровопролитие 92-го года. Взаимное кровопролитие, где так и не была поставлена точка — вплоть до сентябрьской трагедии в Беслане.
       И еще более катастрофическое обвинение: «В 1-й школе в 92-м они держали наших заложников. Вот и…»
       Фамилий говоривших ТАКОЕ не назову. Потому что невозможно назвать эти фамилии, хотя и знаю их, но обвинение — расхожее, и это главное. Спрашиваю:
       — Можно поговорить с теми заложниками? 92-го года? Из первой школы?
       И — следует провал. «Поговорить нельзя, потому что…», «… только что ушел за хлебом», «…вчера вечером поехал навестить мать в село...» и т. д.
       То есть — «заложников-ингушей, удерживаемых осетинами в первой школе Беслана», нет.
       А что есть?
       Слухи.
       Ими, проклятыми, кормятся и взнуздывают себя люди по обе нервные стороны Черменского круга. Никто ничего точно не знает — но говорят. Власти эти чудовищные россказни не останавливают — вот в чем беда. Прислушиваются. И попеременно занимают то одну, то другую сторону. От чего обеим не легче. А слухи все чудовищней. Как и реакции на них.
       20 ноября. Беслан. Стихийный мемориал «Первая школа». Скорбные люди тихо передвигают ноги по серому пеплу, по детским книжкам в сером пепле, по битому стеклу в сером пепле. По безвозвратному пеплу чужих судеб, завершившихся тут.
       К скорби уже добавились «туристы катастроф» — наш бич. Жирные бездумные тетки, делающие вид, что плачут, и истеричные мужички, сующие свой нос повсюду, требующие возмездия во имя православных и суетливо фотографирующиеся на фоне трагедии: мол, тут был Вася.
       Проходит батюшка в школьный спортзал под открытым теперь небом. «Туристы» ему говорят: «Встаньте так, чтобы кадр был лучше». Батюшка покорно встает и служит заупокойную по предельно короткому чину. Фотографирование окончено. Батюшка, вздохнув, уходит. Вокруг него скачет идиот с фотоаппаратом: «Батюшка! Батюшка! С ЭТИМИ не говорите! Они из другого лагеря!».
       Идиот с фото — наш, славянской, как говорят теперь, внешности, борец за чистоту христианской веры. Он щелкает батюшку — настоятеля Аланского Свято-Успенского мужского монастыря, на фоне наскальных надписей в школе: «Чеченцы и ингуши людоеды (знаки препинания — как в оригинале. — А.П.) желаем вам накормить себя и своих детей трупным мясом». Еще: «Вы должны жить в прокопченных отсеках для дебилов. Осетины»…
       Примерно тридцать процентов наскальной росписи в школе — такого содержания.
       — Мы не разрешаем это писать, — говорит 19-летний охранник останков первой школы Виталий Кироглов, бесланец. — Стираем потом. Моя работа — защищать ингуша.
       Политграмота межнациональных отношений в исполнении молодого поколения бесланцев звучит тяжко. «Придут в ингушскую семью — по фамилиям террористов. Кто участвовал. Когда докажут, что участвовал, возьмут самого маленького ребенка и убьют».
       — А простить возможно?
       — Нет, — отвечает Виталий.
       — Но в чем виноват тот маленький ребенок?
       — Из маленького подонка вырастет большой. Все ТАМ должны ждать, когда будет отмщение.

       Саша Гумецов — человек лет под сорок, кому хуже остальных даже в Беслане, где плохо всем. Он зарос щетиной, и улыбка — не его привычка больше. У Саши пока некого захоронить — дочка Аза, неполных двенадцати лет, ушла первого сентября в первую школу, на занятия в 6 «Г», и до сих пор ее нет. Ни ее, ни ее тела. Аза Гумецова — официально до сих пор в розыске. (История ее поиска — в следующем номере.)
       Напротив Саши сидит его мужественная жена Римма Торчинова.
       — И злейшему врагу не пожелаю, чтобы их дети испытали такое же, — говорит Саша. В его израненной, замученной многонедельными безрезультатными поисками душе нет чувства мести: — Я не могу другой матери сделать то же, что сделали Римме и мне. Хоть эти идеи у нас сейчас и непопулярны, я об этом говорю открыто.
       Владимир Ходов, глава местного самоуправления Правобережного района — проще мэр Беслана, лучше других тут знает, что творится вокруг. И то, что видимо глазу. И то, что невидимо. Он уверен: все эти мысли о мести — последствия информационного вакуума, в который опущен Беслан после трагедии. Людям о ходе расследования говорят немного. И никто из тех, кто, видимо, что-то знает. И люди сами себе все старательнее прорисовывают образ врага. Чем дальше, тем больше и отчетливее.

       Я спрашиваю мэра Ходова о том, о чем много слышала только что в Чечне. Вроде бы чеченские старейшины хотели приехать в Беслан, извиниться за своих нелюдей, а бесланцы на это предложение не ответили «да»…
       — Пусть сразу привозят Басаева и Масхадова, — коротко объясняет Ходов.
       — А ингушские старейшины обращались с тем же к бесланцам?
       — Хороший вопрос.
       И это — весь его ответ. Потому что — «не обращались». Ходов на этот счет не разговорчив. Слова-дополнения — в его глазах, которые медленно наливаются предательской для мужчины влагой.
       Откручиваю пленку на сутки назад. Этот же вопрос: «А вы извинились за «своих»? Перед бесланцами?» — задавали по ингушскую сторону от Черменского круга.
       И был строгий ответ: «Пусть «они» сначала перед нами извинятся. За 92-й год. Потом уже мы».
       Коса на камень. Стенка на стенку. Пока только так. Виссарион Авсеев, глава Учкома, общественной организации учителей первой школы, — человек либеральных взглядов и поклонник толерантности, рассказывает, что только что Учком помог провести конкурс детского рисунка-граффити, в результате которого один дом на улице Мира в Беслане оказался ярко-цветным, как калейдоскоп.
       — Мы пригласили детей 3-й и 4-й школы, чтобы они рисовали вместе. Чтобы они сдружились. Чтобы было: «Осетины рисуют, а не воюют».
       — А вы сможете сегодня устроить так, чтобы рисовали вместе на конкурсе дети одной бесланской школы и одной назрановской, к примеру?
       Виссарион останавливается тут же. Видно: он не знает ответа. Он старательно подбирает слова для этого проклятого ответа. Наконец, очень медленно:
       — Возможно. Но если нас об этом попросят.
       В пяти шагах за компьютером сидит мальчик лет восьми. Он нас не слышит в шуме компьютерной игры, которой увлечен. Но мы его зовем. Виссарион хочет доказать, что в душе детей нет чувства мести. И вообще — ничего темного, чем отягощены мы, взрослые.
       — Русик, — спрашиваю я, — ты хочешь, чтобы у тебя был друг — ингушский мальчик?
       — Нет.
       — А чеченский мальчик?
       — Нет, — глаза Русика становятся упругими и строгими.
       — Почему?
       — После школы, — Русик шепчет уже, но очень твердо.
       — А русский мальчик?
       — Конечно, — Русик оттаивает.
       Залина Албегова, мама Русика, в шоке:
       — Все — влияние улицы. Ты что такое говоришь?
       И снова — Черменский круг. Переход на ТУ сторону. Никто не едет из Ингушетии в Беслан и обратно. Кроме террористов — так выходит. И тех, кто с ними пять лет «борется». Мимо, через посты — в зону «антитеррора» — Ингушетию и Чечню, нескончаемо, как и три, и четыре года назад, идут военные колонны.
       Власть заигралась в опасные нескладухи. И недопустимо опять, в который раз, все взваливать на народ, который «все поймет», «все перемелет».

       Анна ПОЛИТКОВСКАЯ,
       наш спец., корр., Ингушетия — Северная Осетия-Алания
       22.11.2004