 |
 |
 |
 |
 |
 |
АННА
СТЕПАНОВНА
ПОЛИТКОВСКАЯ
(30.08.1958 – 07.10.2006)
•
БИОГРАФИЯ
•
ПУБЛИКАЦИИ
В «НОВОЙ ГАЗЕТЕ»
•
СОБЫТИЯ ПОСЛЕ…
•
АУДИО / ВИДЕО
•
СОБОЛЕЗНОВАНИЯ
•
ВАШЕ СЛОВО
•
|
|
ДЯДЮ ФЕДОРА И МАТРОСКИНА ЗАБРАЛИ ПРИ «ЗАЧИСТКЕ»
Короткие истории с
военных перекрестков
Война в зоне
«антитеррористической операции» плавно
перевалила на пятый год. Ей уже больше, чем
Великой Отечественной. И это очень опасный
возраст. Сознание большинства людей, в нее
вовлеченных и живущих в ее декорациях, настолько
приспособилось к постоянному созерцанию
страданий вокруг, что многие детали современного
чеченского быта уже не кажутся им чрезвычайными.
И наоборот: то, как тянут жизненную лямку обычные
граждане в обычных обстоятельствах, людям с
опытом многолетней войны представляется из ряда
вон выходящим и непонятным до депрессии. Мы —
Чечня и страна, — кажется, все более расходимся…
Итак, детали. Всего лишь
детали. Вроде бы.
Лана из Грозного
Утро после сильного
дождя. Приятное и свежее, как после душа — мечта,
которая в Грозном всегда с тобой. Даже
грозненская трава, всегда пыльная и потому цвета
хаки, отмылась за ночь и выглядит ярко-зеленой,
как положено. Мы идем вдоль улицы Хмельницкого по
своим серьезным взрослым делам. Вполголоса
говорим о ком-то, кого «забрали неделю назад»:
сколько «неизвестных в камуфляже и масках»
заскочили, кого избили. Обычный грозненский
разговор.
— Что-нибудь известно?
— Нет. Нигде нет.
«Нигде нет» — устойчивая
идиома этой войны. Означает, что все прокуратуры,
отделы милиции и ФСБ на территории Чечни сказали
родственникам: «У нас нет», и этот человек
пополнит многотысячный список пропавших без
вести. С нами — девятилетняя девочка Лана. Она,
кажется, нас совсем не слушает — потому что
ничего необычного мы не обсуждаем. Лана что-то
напевает себе под нос и перепрыгивает с одного
мокрого камня на другой. Наконец:
— А можно, я тоже расскажу?
Свой сон.
— Расскажи.
— Мне приснилось, как дядю
Федора тоже забрали на «зачистке»…
— Какого дядю Федора?
— Который из
«Простоквашина» — из мультика. И тогда мы
собрались с ребятами и пошли к прокуратуре.
Знаете, около правительства…
— А зачем пошли?
— Спасать. Просить, чтобы
отпустили. Митинг устроили, к нам вышел прокурор
Чернов и говорит: «Нет у нас вашего дяди Федора».
А я понимаю, что он врет.
— Почему «врет»? Может, и
правда, дядю Федора другие федералы забрали?
— Нет. Я говорю Чернову: «А
почему на вашем заборе фотография дяди Федора
висит? А? Значит, он тут».
— И что ответил прокурор?
— Дальше меня мама
разбудила в школу…
Идиот
Этим летом по
гостелевидению шел «Идиот», многосерийный фильм
по Достоевскому с Евгением Мироновым в главной
роли. Одни знакомые, столичные снобы, говорили:
«Ужас. Я не смотрю, конечно». Другие роняли
благосклонно: «Ничего. Вполне». Так было в Москве.
В Чечне «Идиота» тоже
смотрели. Естественно, где было электричество.
— На это время Грозный
вымирал, — говорит Элиза, известный чеченский
психолог. Она тихо улыбается — и, вдруг замечаю,
плачет, но это слезы счастья. — Как мы все были
рады…
— А почему?
Элиза запрокидывает
голову на спинку кресла, мечтательно и
многозначительно молчит, будто собирается
рассказать историю о красивой и чистой любви, и
медленно произносит:
— Очень соскучились мы по
хорошему… Это же Достоевский! Пойми… Какие
великолепные тексты! Мы же отвыкли от такого
русского языка… Я смотрела фильм и думала: какое
счастье, что его сняли! К Зулай, моей знакомой,
пришел Арби, водитель, как раз когда шла
очередная серия. И она ему сказала: «Сядь, Арби, и
только слушай...». И они сидели и слушали.
Элиза — очень умная,
спокойная и стойкая женщина. Всю эту войну она
занималась тяжкой работой — сбором и анализом
данных о погибших и пропавших без вести людях,
участвовала в поиске и вскрытии тайных массовых
захоронений. Поэтому Элиза — человек вполне
земной и совсем не мечтательница. За все годы
войны я впервые увидела у нее этот совершенно
счастливый взгляд — когда она заговорила о
фильме «Идиот» с Евгением Мироновым в роли князя.
Грозный, конечно, город
особый. Вечерами улицы тут пустеют не потому, что
фильмы идут по телевизору, а потому, что гулять по
ним опасно для жизни. К тому же тут не любят
кровопускательные сериалы, захватившие эфир.
В особом городе — и особая
интеллигенция. У нее душа нараспашку к
прекрасному. От трупов — глаза сухие, а от
монологов Достоевского — чистые слезы. Бомбежки
вылечили от снобизма, уничтожающего «культурный
слой» невоевавших городов.
Самашкинская девочка
Эльзу Кацаеву,
пятнадцатилетнюю девочку из селения Самашки,
военные похитили прямо из дома в ночь с первого
на второе августа. Девочка кричала: «Мама, мама,
не позволяй меня забирать!». Но маму бросили на
пол с криком: «Молчи, сука!».
— Я думала, что убьют,
конечно. Слышала, как они говорили между собой:
«Надо было пацана брать, эта слишком маленькая».
Действительно, в
пятнадцать лет дети бывают разные. Эльза —
крошечная, худенькая и как двенадцатилетняя.
Больше и не дать.
— Мешок поднимали до носа
и поили… Предлагали кашу — я мотала головой:
«нет».
Уже наутро после
похищения самашкинцы перегородили федеральную
трассу «Кавказ», долго держали оборону, и только
поэтому военные девочку оставили в живых. Они
выбросили ее из БТРа где-то в Северной Осетии —
так сообщили по телевизору, и это знают все.
Дальше то, что помнить непопулярно. Потому что
это уже совсем не про военных. А про нас.
Федералы внутренних
войск, которые похитили девочку, выкинули ее,
предварительно перевязанную скотчем, на каком-то
поле, положили на живот и сказали не двигаться
пятнадцать минут. БТР укатил, какое-то время
девочка полежала вниз лицом, потом
перевернулась, освободила руки и ноги, стянула с
головы мешок и увидела недалеко дорогу, по
которой ехали машины, и трафарет «Комарово».
Девочка вышла на дорогу и стала голосовать.
Конечно, как была, в ночной рубашке.
И никто не остановился.
Вообще. С обеда до самого вечера.
— Может, дорога была
неоживленной?
— Нет, машин было много,
они ехали все время.
Стало темнеть, и девочка
вернулась на поле. Подобрала несколько
целлофановых пакетов, валявшихся в кювете,
завернулась в них, легла на землю и… заснула.
Даже для себя неожиданно. Наверное, организм взял
свое — пока ее держали в БТРе, она совсем не
спала, боялась очень…
Открыла глаза — уже
светло, раннее утро, холодно. И девочка опять
вышла на дорогу. Машин не было, но появился
рейсовый автобус и остановился рядом с ней.
Девочка села в автобус и стала ждать, что ее
кто-нибудь спросит, что с ней случилось, ведь она
такая грязная, босая и в ночной рубашке, на руках
и ногах — раны от наручников… Но пассажиры
молчали.
— В автобусе были женщины?
— Да. Я все ждала… А сама
боялась первой обратиться. Но никто ничего не
спросил.
— И водитель?
— И он. Только взял у меня
шесть рублей и сдачу отсчитал. Федералы ведь дали
мне 200 рублей перед тем, как выкинуть.
Автобус въехал в какой-то
городок. Девочка прочитала, что это Моздок. Она
вышла на последней остановке, села на лавочку и
заплакала. Мимо шли люди, и снова к ней никто не
подошел.
— Я плакала и думала: «Вот,
я никому не нужна в целом мире».
Вдруг к ней подсел
милиционер. И спросил: «Почему босиком? Откуда?».
— Милиционер был русский.
Я ему все сразу и рассказала. Что меня похитили
военные в Самашках, что долго возили, потом
выкинули, как я стояла на дороге, но никто…
Милиционер был первый, кто стал меня успокаивать
и приласкал.
Он привел ее в детскую
больницу и сказал, чтобы дали поесть и помыться. И
снова все повторилось: девочку приняли холодно.
Женщины, работавшие в больнице, ничего у нее не
спрашивали, домой к себе не звали. Просто дали
чистую ночную рубашку и мыло. Сказали постирать
грязную ночнушку, чтобы за ночь она высохла и к
утру ее можно было надеть. Утром опять пришел
милиционер и повел в отделение. Оттуда девочку
повезли в Нальчик — не ближняя дорога — и там
допросили. Так опять наступил вечер. Добрый
милиционер сказал, что родителям уже сообщили и
они едут, но это будет еще не скоро и надо
ложиться спать.
— Он предложил: или в
отделении, но это в камере, или у него в машине. Я
сказала, что лучше в машине. Только свернулась на
заднем сиденье, как он уже постучал в окно: «Твой
папа приехал».
Девочка теперь не живет
дома — не хочет, боится всего и совсем не спит. У
нее шок. Точнее, два равновеликих потрясения от
недавних событий. Один — от похищения. Другой —
от людей.
— Мне никто не захотел
помочь, кроме милиционера. Ни одна женщина.
Почему? Если у нас в Чечне кто-то грязный и
побитый стоит на дороге и голосует, машины сразу
останавливаются — потому что знают: это тот, кого
федералы не убили, а выкинули…
Девочка говорит, что ни в
России, ни в Чечне жить больше не сможет.
Хеда из Ачхой-Мартана
Ачхой-Мартан —
огромное, как город, село. Тут большой базар,
автостанция, такси туда-сюда шныряют, и
пространства таковы, что не каждый
ачхоймартановец способен ответить, где улица
Ханпаша Нурадилова.
В результате мы ищем
16-летнюю девочку Хеду, живущую на этой улице,
почти час. Нашу машину посылают то вправо, то
влево, мы кружим по сельским тупичкам и
закоулкам, и наконец водитель не выдерживает: «А
зачем вам туда? Может, поедем? Вечер уже…»
Объясняю: обязана
выполнить то, что обещала в Москве, — история
очень красивая. В нашу редакцию с письмом
обратилась директор актерского агентства «МАКС»
Лариса Исаева. Я ее, конечно, не знаю, но обращение
Ларисы к журналистам меня поразило. Она
попросила при оказии отвезти в Чечню маленькую
посылочку не известной ей девочке Хеде из
Ачхой-Мартана, так как эта девочка, точно так же,
как и все девочки соответствующего возраста,
посмотрев по телевизору молодежный сериал «ФМ и
ребята», полюбила актеров, занятых в нем, и
написала им письмо.
Письмо дошло до
«Мосфильма» и поразило создателей фильма своим
содержанием настолько, что они не смогли
оставить его без внимания. «Мы считаем, —
написала Лариса Исаева в нашу редакцию, — что
поддержать поклонницу молодежного российского
сериала из чеченского села — это дело
человеческой и профессиональной чести (девочка в
письме написала, что она — «…чеченка, думаю, вы
не против, ведь не все чечены одинаковы…»). Мы в
агентстве собрали небольшую посылочку с
сувенирами и фотографиями артистов с
автографами для нее. Большая просьба передать с
оказией эти небольшие подарки…».
На этом месте Ларисиного
письма — а я, чтобы объяснить водителю
необходимость дальнейшего крутежа по
запутанному и уже все более похожему в этом на
Москву Ачхой-Мартану, читаю ему письмо Ларисы, —
на этом месте вижу, как водитель сбрасывает со
щеки слезу и просит: «А можно мне посмотреть, как
вы будете вручать девочке посылку?».
Наконец мы находим то, что
ищем. Обычный чеченский дом и чеченский двор за
зелеными железными воротами, мужчины
ремонтируют забор, где-то близко ноют коровы,
дети вокруг носятся. Семья Хеды смотрит на
незнакомцев настороженно. Никто не верит, что на
Хедино письмо, которое ей помогала писать
молодая жена ее старшего брата, ответили с
«Мосфильма»… Посылку собрали?.. Никто не верит
совершенно. АБ-СО-ЛЮТ-НО. В глазах — ожидание
подвоха или провокации. Но водитель по-чеченски
успокаивает семью, что все нормально, все так и
есть, рассказывает, как долго мы крутили, как он
уговаривал не искать… Взрослые мужчины и
женщины смотрят на нас, как на людей с Марса,
протягивающих кусочек солнца. И молчат. Молчание
такое беспробудное, что хуже крика.
Но ведь уже вечер. Мы не
можем ждать, даже когда очень хочется знать, во
что переплавится этот шок. Нам нельзя
задерживаться. Сумерки в Чечне — против тебя. Еще
надо добраться до намеченного ночлега, а это час
езды по нехорошим дорогам. И мы так и уходим с
этого двора на висящей паузе.
Выходит, только эта
девочка Хеда из всей своей семьи и верила, что все
еще возможно, и раз хочется написать любимым
актерам в Москву, то надо писать, и что письмо
попадет не в безвоздушное пространство
враждебного города, а к людям, которые способны
тебя понять.
Анна ПОЛИТКОВСКАЯ,
обозреватель «Новой газеты», Чечня
08.09.2003
|
|
|
