 |
 |
 |
 |
 |
 |
АННА
СТЕПАНОВНА
ПОЛИТКОВСКАЯ
(30.08.1958 – 07.10.2006)
•
БИОГРАФИЯ
•
ПУБЛИКАЦИИ
В «НОВОЙ ГАЗЕТЕ»
•
СОБЫТИЯ ПОСЛЕ…
•
АУДИО / ВИДЕО
•
СОБОЛЕЗНОВАНИЯ
•
ВАШЕ СЛОВО
•
|
|
ЦЕНА РАЗГОВОРОВ
Все главное
лично для моей роли в этой драме началось 25-го
днем – около двух. В 11.30 я впервые поговорила с
теми, кто захватил заложников, по мобильному
телефону — и они согласились встретиться. В 13.30
прибыла в штаб по проведению операции. Еще около
получаса ушло на согласования: кто-то
неизвестный за хлопающими дверьми что-то решал…
Наконец подвели к черте у
кордона из грузовиков. Сказали: «Иди попробуй.
Может, удастся?». Со мной пошел доктор Рошаль.
Протопали до дверей, не помню как: страшно. Очень.
И вот мы входим в здание.
Мы кричим: «Эй! Кто-нибудь!»
В ответ – тишина. Такое
ощущение, что во всем этом здании – ни души.
Я кричу: «Я –
Политковская! Я – Политковская!». И медленно
поднимаюсь по правой лестнице – доктор говорит,
что знает, куда идти. В фойе второго этажа опять
тишина, темнота и холодно. Ни души. Кричу опять: «Я
– Политковская!». Наконец от бывшей барной
стойки отделяется человек.
На лице – неплотная
черная маска, черты лица вполне различимы. По
отношению ко мне он не агрессивен, доктор же
вызывает в нем неприятие. Почему? Я не понимаю. Но
на всякий случай стараюсь гасить заполыхавшие
было эмоции. «Что, доктор, карьеру делаешь?» —
талдычит «маска». А доктору-то – 70 лет, и он
академик, и он уже так много важного сделал в
жизни, что ни о какой карьере ему думать нет
смысла, – она уже давно сделана.
Я об этом и говорю.
Начинается легкая перепалка. Понятно, что надо
«сбить градус», иначе... В общем, ясно, что может
быть иначе.
«Легкая маска» отходит в
глубь затемненного фойе и продолжает бубнить:
«Ты почему, доктор, говорил, что лечил чеченских
детей?». Какие-то еще неприятные окрики, но
довольно невнятно, и поэтому передаю смысл: ты,
доктор, выделяешь чеченских детей, значит,
чеченские дети не такие, как остальные; мы,
чеченцы, что — не люди?..»
Известная песня.
Вмешиваюсь, но не потому, что надо вмешаться, а
просто терпеть больше нельзя. Говорю: «Все люди
одинаковы. У них одна кожа, одни кости, одна
кровь».
Неожиданно эта не слишком
оригинальная мысль действует примирительно. Я
прошу разрешения сесть на единственный стул
посреди фойе, метрах в пяти от барной стойки,
потому что ноги ватные.
Разрешают сразу. Подошвы
туфель скользят по какой-то раздавленной на полу
красной гадости. Осторожно всматриваюсь в этот
жуткий низ, потому что очень боюсь показаться
слишком любопытной, но еще сильнее боюсь встать
ногой в застывшую кровь. Но, слава богу, это
какая-то бывшая сладость. Может, фруктовое
мороженое. Дрожь чуть отступает, раз не кровь.
Ждем минут двадцать – это
послали «за старшим». Пока он все никак не идет,
сверху, с балкона, то и дело свешиваются головы в
масках. Одни маски — полные, закрывающие лица
так, что невозможно определить черты лица. Другие
– легкие, как у первого, стоявшего за стойкой.
— Это ты была в Хотунях? –
спрашивают головы.
— Я.
«Головы» довольны. И эти
Хотуни (село в Веденском районе), получается, как
мой пропуск сюда: была – значит, можно
поговорить.
— А вы откуда? – задаю
вопрос тому, кто за стойкой.
— Я – из Товзени, –
отвечает. – Тут много из Товзени и вообще из
Веденского района.
Следует непонятное месиво
творящейся трагедии: одни «маски» приходят,
другие уходят – уплывающее в никуда время
сжимает сердце дурацкими предчувствиями... А
«старшего» все нет. Может, нас сейчас просто
расстреляют?
Наконец выходит человек в
камуфляже и с полностью закрытым лицом,
коренастый, нехудой и с точно такой же выправкой,
как у наших офицеров-спецназовцев, обращающих
серьезное внимание на физподготовку. Говорит:
«За мной». Ноги совсем подкашиваются, но бреду.
Оказывается, это и есть «старший».
Мы оказываемся в грязной
бытовке при разгромленном буфете. Сзади – кран с
водой. Кто-то ходит за спиной, я поворачиваюсь;
понимаю, что это выглядит нервно, но... Куда
деваться? Можно подумать, у меня есть опыт
общения с террористами в экстремальных
условиях... Возвращает к холодному рассудку сам
«старший»:
— Не смотреть назад! Со
мной разговариваете, на меня и смотрите.
— Кто вы? Как вас называть?
– спрашиваю, не слишком надеясь на ответ.
— Бакар. Абубакар.
Маску он уже поднял на лоб.
Лицо – открытое, скуластое, тоже очень
милитаризованно-типичное. На коленях автомат.
Лишь в самом конце разговора он положит его за
спину и даже извинится: «Я так привык к нему, что
уже не чувствую. И сплю с ним, и ем с ним, всегда с
ним». Да и без этих объяснений уже все вижу: он из
поколения тех чеченцев, которые воюют всю свою
жизнь.
— Сколько вам лет?
— 29.
— Воевал в обе войны?
— Да.
— В Грузии отсиживался?
— Нет. Я из Чечни не
уходил.
Есть такое поколение
современных чеченцев: Бакар — из тех, кто десять
последних лет не знал ничего, кроме автомата и
леса, а до этого только и окончил, что школу, и так,
постепенно, жизнь в лесу для них стала
единственной, какая вообще возможна. Судьба без
вариантов.
— Поговорим о делах?
— Ладно.
«Сначала – о детях
старшего возраста. Надо отпускать, они дети». –
Об этом первым делом попросил с «ними»
разговаривать Сергей Ястржембский, помощник
президента России.
— Дети? Тут детей нет. Вы
забираете наших на зачистках с 12 лет, мы будем
держать ваших.
— Чтобы отомстить?
— Чтобы вы почувствовали,
как это.
Я буду возвращаться к
детям еще много раз — с просьбами хотя бы сделать
для них послабления. Например, разрешить
принести еду. Но ответы будут категоричные:
— Нашим не дают есть на
зачистках, пусть ваши тоже терпят.
В моем списке — пять
пунктов просьб: пища для заложников, предметы
личной гигиены для женщин, вода, одеяла. Забегая
вперед: удастся договориться только о воде и
соках. В том смысле, что я буду их носить, кричать
снизу, что принесла, и тогда меня будут пускать.
— Я смогу прийти
несколько раз? Я не смогу принести много за один
раз... Людей очень много. Может, разрешите, чтобы
со мной был кто-то из мужчин?
— Хорошо.
— Можно, тоже наш
журналист?
— Да. И еще кто-нибудь из
Красного Креста.
— Спасибо.
Начинаю
спрашивать: чего они хотят? Но политически Бакар
сильно «плавает». Он – «просто воин», и больше
ничего. Он объясняет, зачем ему все это и почему,
длинно и нечетко, и из этого можно выделить
четыре пункта. Первый: Путин должен «сказать
слово» — объявить об окончании войны. Второй: в
течение суток продемонстрировать, что слова не
пустые, – например, из одного района вывести
войска.
— Из какого района? Из
вашего? Веденского?
— Ты что — грушница?
Допрашиваешь, как грушница. Все, уходи!
Уходить, понимаю, нельзя,
хотя очень-очень хочется. Поэтому я слышу, как я
почти оправдываюсь, – дура, конечно:
— Поймите, надо же знать,
чего вы хотите. Причем точно знать. Иначе... – Я то
и дело спотыкаюсь о самое себя. Мой мозг трудится
над непосильной проблемой, как максимально
облегчить участь заложников, раз уж они
согласились говорить со мной, но и достоинство не
потерять, — и пробуксовывает, увы. Чаще я не знаю,
что говорить дальше, и лепечу какие-то глупости,
только бы Бакар не сказал: «Все!» — и я бы ушла ни
с чем, не выторговав ничего...
Так подходим к третьему
пункту «их» плана. Тут как раз Бакару на
мобильный звонит Борис Немцов. Этот аппарат
боевики изъяли у одного из заложников, музыканта
«Норд-Оста», и теперь ведут по нему все свои
разговоры. На этот же мобильный после Немцова
Бакару позвонят «из дома» — из Веденского района
Чечни.
Бакар, разговаривая с
Немцовым, начинает сильно нервничать. Позже он
станет мне говорить, что Немцов, мол, его водит за
нос, вот сказал накануне, что война в Чечне может
прекратиться, а зачистки сегодня, 25 октября,
возобновились... И тогда я спрашиваю:
— А кому вы поверите?
Слову кого с подтверждениями о выводе войск вы
доверяете?
Оказывается, лорду Джадду.
И переходим к «их»
третьему пункту. Он прост: если будут выполнены
первые два, заложников они отпустят.
— А сами?
— Останемся воевать.
Примем бой и умрем в бою.
— А вы, собственно, кто
такие есть? – сказала и испугалась: «Господи, я
что-то осмелела!»
—
Разведывательно-диверсионный батальон.
— Весь тут?
— Нет. Только часть. У нас
был отбор для этой операции. Взяли лучших. Так что
умрем мы – все равно будет кому продолжить наше
дело.
— Подчиняетесь Масхадову?
Вижу замешательство и
снова – крайнее недовольство. Сбивчивые
объяснения можно свести к формуле: «Да, Масхадов
– наш президент, но мы воюем сами по себе».
Собственно, это
подтверждение самых плохих опасений: отряд – из
тех, кто сами по себе в Чечне. У них – своя
автономная война, и она предельно радикальна. И
плевать по большому счету они хотят на Масхадова
— за то, что он не радикален. Я продолжаю:
— Но вы ведь знаете,
мирные переговоры ведут Ильяс Ахмадов в Америке,
Ахмед Закаев в Европе – представители Масхадова.
Быть может, вы с ними свяжетесь сейчас? Или
давайте я наберу их. Дело у вас одно.
— Зачем это? Они нас не
устраивают. Они ведут эти переговоры медленно,
потому что над ними не капает, а мы в лесах
умираем. Они нам надоели.
Больше пунктов в «их»
плане нет. Бакар добавляет от себя много сильных
фраз: «Полтора года люди просились, чтобы стать
камикадзе и сюда прийти», «Мы пришли умирать»…
Собственно, я и не сомневаюсь, что тут обреченные
и готовые умереть, унося с собой столько жизней,
сколько сами и захотят.
Звонит мобильный, Бакар
слушает, начинает покрикивать и шуметь: «Не
звоните сюда больше никогда. Это офис. Вы мешаете
моему бизнесу».
— Можно поговорить с
заложниками?
— Нельзя. Нет. — Но через
пять минут – «брату», сидящему у меня почти за
спиной: — Приведи, ладно.
Тот выводит из зала
перепуганную красивую девушку Машу. Она ничего
не может сказать от ужаса и слабости – заложники
ничего не ели.
Бакар раздражен ее
лепетанием и велит ее увести: «Давай другую,
постарше». Пока «брат» ходит в зал и обратно,
Бакар объясняет, какие они тут благородные. Мол,
вот сколько тут красивых девушек в их власти — а
Маша действительно очень красивая, — но только
желания у них нет, все силы отданы борьбе за
освобождение своей земли. Я так понимаю его
слова, что я еще и должна быть ему благодарна, что
Машу они не изнасиловали.
Чуть-чуть говорим о морали
и нравственности, если так можно выразиться.
— Не поверите, но морально
мы чувствуем себя тут лучше, чем за все три года
войны. Мы наконец делаем дело. Мы – в своей
тарелке тут. Нам лучше, чем когда-либо. Нам будет
хорошо умереть. То, что мы приняли участие в
истории, – большая честь. Не верите? Вижу, что не
верите.
А я очень даже верю. Уже
год, как эти разговоры идут в военно-чеченской
среде. На фоне бездействия виртуального
Масхадова многие боевые отряды просидели всю
зиму в лесу и дошли до ручки: и выйти нельзя, и
воевать не получается, надо что-то предпринимать,
а приказа от главнокомандующего нет... По мере
роста этих настроений отряды или распадались,
или радикализировались, параллельно фактически
начиная самостийную войну, где Масхадов —
никакой не авторитет.
«Брат» приводит еще одну
красивую девушку в стадии крайнего нервного
истощения.
— Я – Анна Андриянова,
корреспондент «Московской правды». Вы, там,
поймите: мы уже приготовились умирать. Мы поняли:
страна нас бросила. Мы – новый «Курск». Если
хотите спасти нас, выходите на улицы. Если
пол-Москвы Путина попросит, мы выживем. Нам тут
ясно: если мы сегодня здесь умрем, завтра в Чечне
начнется новая мясорубка, и это потом опять
придет сюда, к новым жертвам.
Аня говорит, не
останавливаясь. Бакар нервничает, но Аня этого не
чувствует. Опять очень страшно, что Бакар начнет
демонстрировать силу.
Наконец Аню уводят. И мы
договариваемся, что я сейчас займусь тем, что
буду носить в здание воду. Бакар неожиданно
добавляет от себя: «И соки можете принести».
— Для вас?
— Нет, мы умирать
готовимся, мы ничего не пьем, не едим. Для них.
— А может, еды? Хотя бы
детям.
— Нет. Наши голодают, вот
пусть и ваши будут голодать.
Выхожу на
улицу. Доктор Рошаль, оказывается, уже ушел.
Начинает лить дождь. Черт, как некстати. Думаю:
«Вот, зонта нет, я похожа на мокрую курицу», —
действительно, надо же о чем-то думать.
Собираем деньги по
карманам и кошелькам, у кого что есть, – те, кто
стоит поблизости. Журналисты сбрасываются
первыми, еще — пожарники. Кто-то бежит в
ближайший магазин за соками. Оказывается, что
никаких соков «от имени государства» под рукой у
представителей государства на сей момент нет.
Это странно, но размышлять некогда. Есть лишь
одно понимание: скорее! Скорее! Пока «те» не
запретили! Пока «те» позволили!
Появляется сок. Мы с
Романом Шлейновым (коллегой, завотделом «Новой
газеты») берем по две упаковки в руки и пытаемся
идти. Справа – офицер МВД, слева – офицер ФСБ. Они
ссорятся. У того, что из МВД, – приказ, чтобы мы
шли, раз это помощь заложникам и возможность
контактировать с бандитами как можно дольше. У
того, что из ФСБ, – приказ не пускать.
Они переругиваются. Льет
дождь, стоим, как дураки, посреди всех снайперов и
ждем, как мне кажется, когда кто-то начнет
стрелять. Наконец ФСБ дает «добро»: «Идите».
Потом – еще ходка и еще.
Уже темно. Бандиты сказали: «Дотемна успевай». Но
пока подвозили соки «от лица государства» —
следующую порцию, — прошло преступно много
времени.
На третьей ходке нам
навстречу выпустили группу мужчин-заложников. Я
боюсь сказать даже слово, чтобы не началась
стрельба. Просто: «Здравствуйте». Они отвечают.
Их спускают гуськом. Мимо идет молодой парень в
черном концертном костюме и белой рубашке.
Наверное, артист оркестра. Он коротко шепчет:
«Нам сказали, нас начнут убивать в десять вечера.
Передайте».
В следующую ходку я просто
молча киваю ему, встретившись глазами: мол,
сказала, кому надо. Это заложников опять сводят
по ступенькам нам навстречу.
Образцово-показательно сводят? Взяв свой груз –
упаковки с соками, «мой артист» шепчет на
обратном пути: «Понял».
Бандиты вдруг начинают
сильно нервничать. Покрикивают, похаживают.
Сверху кричит заложник: «Принесите
дезинфицирующие средства. Очень нужно. Мы же
просили». Его прогоняют. Я прошу разрешения
принести эти средства в следующей ходке, но
следует уже полный на все отказ.
— Ну хотя бы еды?
Чуть-чуть? Детям? Пожалуйста...
— Мы подыхаем с голоду,
вот и они пусть подыхают с голоду. Уходите.
Этот день в
истории заканчивался. Дальше был штурм. А я
теперь все думаю: все ли мы сделали, чтобы помочь
избежать жертв? Большая ли это «победа» — 67 жертв
(до больниц)? И была ли лично я кому-то нужна со
своими соками и попытками на краю пропасти?
Мой ответ: нужна. Но
сделали мы не все.
Потому что очень многое у
нас впереди, несмотря на то, что слишком многое у
нас позади. Трагедия «Норд-Оста», родившаяся не
на пустом месте, — не конец. Теперь мы будем жить
в вечном страхе, провожая из дома детей и
стариков. Встретимся ли еще? Именно так, как жили
все последние годы люди в Чечне.
У нас всего два варианта.
Первый: мы наконец
осознаем, что чем больше чрезмерной силы там, чем
больше крови, жертв, похищенных и униженных, тем
больше тех, кто хочет за это мстить, несмотря ни
на что и вопреки всему. Тем больше новых рекрутов
в среду желающих умереть в отмщении.
А так как эта война будет
проходить не на поле боя, а рядом с нами и с
участием людей, которые не имеют к этому никакого
отношения, – всех нас с вами, то это значит: мы
обречены на новый «Норд-Ост», на то, что нигде
никто не будет себя чувствовать в безопасности —
как выходя на улицу, так и сидя в собственной
квартире. Человек, загнанный в угол, будет
придумывать все более и более хитроумные способы
отомстить.
Второй вариант – трудный,
напряженный, но хотя бы с направлением к
улучшению: надо начинать разговаривать с тем, кто
держится на последнем волоске своей власти, – с
Масхадовым. Иначе мы обречены только на
переговоры, подобные «норд-остовским», по
лекалам безнадежности. Когда на кону — жизни
безвинных.
Анна ПОЛИТКОВСКАЯ,
обозреватель «Новой газеты»
28.10.2002
|
|
|
