ОБЛУЧЕНИЕ НЕЗАМЕЧЕННОЙ БОЛЬЮ

АННА
СТЕПАНОВНА
ПОЛИТКОВСКАЯ
(30.08.1958 – 07.10.2006)

•
БИОГРАФИЯ
•
ПУБЛИКАЦИИ
В «НОВОЙ ГАЗЕТЕ»
•
СОБЫТИЯ ПОСЛЕ…
•
АУДИО / ВИДЕО
•
СОБОЛЕЗНОВАНИЯ
•
ВАШЕ СЛОВО
•

ОБЛУЧЕНИЕ НЕЗАМЕЧЕННОЙ БОЛЬЮ
В стране может исчезнуть народ и остаться одно население

       Все люди, которые убежали из Чечни в Ингушетию от бомб и на силия, те, кто вот уже несколько месяцев сидит без какого-либо дела, в оцепенении и ожидании, без надежд, без перспектив, голодные, холодные, немытые, заброшенные, — все эти люди сегодня, на излете зимы, своим душевным состоянием стали производить самое тяжелое впечатление. Почти поголовно — глубокая депрессия, перемежающаяся всполохами агрессии, тотальное истончение основ личности и характера. Те, кто был непременно опрятен еще в октябре, сейчас превратились в грязнуль, да еще когда они со стажем. Те, кто был приветлив, встречают тебя гримасой злобного монстра... Наблюдая лица беженцев несколько месяцев подряд, понимаешь, что общая черта, на них теперь запечатленная, — беспросветность

       Подвальный псевдоромантизм
       Молодой мужчина, сидящий напротив на корточках, задыхается от возмущения и ненависти к себе, что ничего не в состоянии предпринять. Он сжимает и разжимает кулаки, он не может вздохнуть полной грудью и то и дело трет грудь нервными руками. Сегодняшние 11 утра у него — такие же, как вчерашние 11, 12, 13, 14... Ему нечего делать, ему некуда идти, кроме этого подвала, ему не на что смотреть, кроме измученных неустройством и бездомностью лиц женщин своей семьи.
       Исмаилу Саламову только 22 года. Он в общем-то — чудный замечательный парень, умный, добрый, застенчивый, когда говорит со старшими, в меру задиристый, в меру оптимистичный, в меру циничный, из очень хорошей семьи. Впрочем, так было еще совсем недавно, осенью. Теперь это человек, у которого всегда опущены руки и взгляд в никуда... На простейший вопрос, что он станет делать в своей жизни дальше, Исмаил отвечает тусклым беспросветным молчанием.
       Задаю примитивнейшие наводящие вопросы.
       — Ну, может, автостанцию открыть?
       — Зачем нужны машины, по которым потом, спустя еще года три-четыре, опять будут стрелять...
       — Тогда, может, взять землю и что-то вырастить? Это всегда и всем нужно — здоровая пища с огорода.
       — Землю в осколках? В разливах нефти? Отравленную тоннами снарядов? Я не могу этого видеть и знать.
       Исмаил вырос в семье, где его любили и баловали.
       — Знаете, что меня сейчас больше всего угнетает? Что я всю жизнь спал на двуспальной кровати — раскинувшись, с удовольствием, как хозяин. А теперь — калачиком, в куртке, в углу, на бетонном полу.
       Ну что делать? Просто поставьте себя на место Исмаила, и вам не понадобится ничего рассусоливать.
       Интерьер, в котором мы встретились, — это дом без адреса. Большинство беженцев из Чечни так и живут в соседней Ингушетии — где придется. В трансформаторных будках, на автостанциях, в каптерках, в кладбищенских каморках для погребальных лопат. (Жизнь в беженском лагере тоже не сахарная, для "избранных" — для десяти процентов с небольшим.) Исмаил нашел свой временный дом посреди так называемых назранских новостроек (муниципальный округ "Насыр-Корт"). Новостройки — это коттеджный поселок из красного кирпича по дороге из Назрани в ингушскую столицу Магас, где выстроен президентский дворец. Исмаил и еще 43 человека — его близкие и дальние родственники и просто случайно прибившиеся люди — осваивают бетонированный подвал под коттеджем, которого еще нет.
       Короче говоря, 43 человека живут в бетонной яме, поверх которой они уложили, в несколько накатов, все, что могли отыскать на улицах и под чужими заборами, все, что попадалось под руку и плохо лежало (стыд!): куски шифера, толя, доски, жесть... Даже гробовая крышка пошла в дело — греет теперь детей. Сочленения между ямой и такой "крышей" не заделаны, потому что это невозможно, — и в них дует ветер со снегом и дождем, смотря какая погода.
       Вот монолог Исмаила, почти без правки: "Надоело мне все. Бегать надоело... Первую войну семья бегала — но еще терпели, надеялись. Вторую войну семья бегает — и я уже не могу терпеть. Точнее, мы все не можем терпеть. Все четыре месяца здесь я мучаюсь. Мы между войнами жили нормально — хотя бы чтобы не умереть. Да, жизнь нам не гарантировали. Но теперь-то что? Из Ингушетии надо уходить — рано или поздно? В разгромленную Чечню — единственная дорога? Как сейчас могу я представить свое будущее, если меня везде, кроме Чечни, ненавидят? А если теперь войска будут и в Чечне, значит, и там меня будут ненавидеть. Думаю, у меня нет будущего. Да, в Чечне есть твари, бандиты. Но мы — я, брат, сестры, тети, дяди, племянники — мы не твари. Тем не менее нам предлагают всю оставшуюся жизнь в подвале просидеть".
       — Но вы хоть когда-то в своей жизни были счастливы? Что осталось в вашей памяти хорошего, на что вы могли бы внутренне опереться — когда в последний раз вы жили нормально?
       — Только когда был маленьким. В 80-е годы. Вот тогда и было счастье. Когда не знал фамилию Дудаева. Но теперь это время никогда не вернется. Это знаете и вы, и я — люди из разных лагерей. Нам не надо друг другу врать — мы уже слишком далеко зашли в наших отношениях: чеченцев и всех остальных в России.
       Вышеприведенный монолог Исмаила только потому тут оказался, что он не оригинален — точно таких же, слово в слово, дыханием рот в рот — в моем блокноте десятки, а может, и сотни. Не пересчитать... Типичные и, самое главное, честные слова, мнения, выводы, ощущения.
       Исмаил берет в руки обычный садовый пластмассовый водяной шланг — он ответственный в их подвале по этому проклятому "шлангу жизни", поэтому и спит калачиком рядом, на полу. В этом подвале, без названия улицы, без номера дома — по этому шлангу, в нарушение всех инструкций: пожарной, газовой и прочей безопасности, круглосуточно идет газ. Беженцы подвели его сюда, конечно, самостийно, нелегально, подпольно. Шланг спускается в преисподнюю из дыры в потолке (потолок — на уровне земли) и уходит в металлический котел, где заканчивается постоянно горящим пламенем. (Как вся эта конструкция не расплавляется, не самоуничтожается тут же — секрет.)
       Подвальные жители идут на все эти нарушения, грозящие им смертью, от острого желания быть в тепле. Газ дает состояние натопленности в подвале. Однако есть и обратная сторона — дышать в этой беженской яме очень трудно. Во-первых, газ потихоньку-помаленьку просачивается — Исмаил это подтверждает. Во-вторых, пламя большой импровизированной горелки сжигает весь имеющийся в помещении кислород. Полчаса в подвале — и начинает сильно клонить ко сну. Разламывается голова. Нечто давит на барабанные перепонки.

       № 38 731
       — А как же младенцы тут у вас выживают?
       — Кто знает, сколько их выживут. И какими они выживут. Останутся ли у них здоровыми мозги, — выдавливает грозненка из разрушенного Октябрьского района Тамуся Габунакаева. Тамуся всю жизнь отработала учительницей русского языка и литературы. О себе сейчас говорит с нескрываемым отвращением: "Я — не я. Мой номер — 38 731. У моей дочери, имеющей высшее образование, полученное в Москве, как и у вас — № 31 362. Эти номера, как в концлагере, — единственная наша сцепка с жизнью. Есть номер по миграционной службе — дадут крупы и хлеба когда-нибудь. Нет номера — отправляйся на тот свет.
       Тамуся рассказывает, как они тут в подвале все друг другу надоели, как ежесуточно бросаются друг на друга. Бросаются — потому что сидят. А сидят в бескислородном пространстве — мозги мрут. Выйти — холодно, теплой одежды нет. Поэтому все дружно ориентируются на смерть.
       — Мы, когда успокоимся после очередной склоки, говорим себе так: "Надо было, как раньше. Посадить всех в вагоны и свалить без свидетелей где-нибудь в далекой степи, чтобы моментальная смерть, а не долгая... У нас нация сейчас умирает, а не каждый по отдельности — вы должны это понимать. Вот из этого подвала выползу я — мне останется только доживать. Вот из подвала выползут моя дочь и другие молодые женщины — и родят уродцев. Вот из подвала выползут дети — и останутся идиотами. Без постоянно клокочущего газового пламени нет тепла. А значит, или тепло, или кислород. Такая получается альтернатива. Чей организм справится с кислородным голоданием — тот и выживет. Какой ребенок останется умницей после жизни в подобном подвале — тот и останется. Остальные — в отвал... Знайте, а я ведь, как и вы, всю свою жизнь к чему-то стремилась — выучиться, как можно лучше работать, совершенствоваться, обустроить дом, выучить детей, дать им высшее образование... За что меня приговорили?"
       На монологе Тамуси в подвал спускается бравый молодой мужчина, вполне русского вида — открытые миру добродушные глаза, горделивый профиль и подбородок, но без апломба. Представляется: "Мухид Алексеевич Ибрагимов. Мне только что исполнилось 30 лет. Моя бабушка была русская. Моя тетя — Валентина Сафонова, живет сейчас в Ессентуках. Я — практически такой же, как вы, по крови. Не инородец вам".
       Мухид не паясничает — просто тут так принято теперь. Раз уж всех подряд оскорбляют "бандитами", "террористами", "козлами" — тот, у кого есть капля не чеченской, а значит, не "дурной" крови, старается это подчеркнуть. Конечно, в зависимости от обстоятельств — то ли в шутливом, то ли в злобном ключе. Мухид не агрессивен — он приветливо смеется.
       — Как оцениваете, Мухид, свои 30 прожитых лет? Свой путь?
       — Я не жалуюсь. Мне стыдиться нечего, хоть я и чечен. Никого в жизни не убил, никого не ограбил, никого не обманул. Я чистым предстану перед Аллахом. Да, так, как мы тут живем, жить нельзя. Но это чужой грех, не мой.
       Впрочем, не стоит обманываться внешним оптимизмом и душевной упорядоченностью полурусского чеченца Мухида. Его историю рассказывают его родные, когда он, сказав приятное, довольно быстро и даже подчеркнуто быстро, выходит наружу — то ли дышать настоящим воздухом вместо прогоревшего кислорода, то ли просто не в состоянии долго сохранять свое первичное добродушие к гостю. Заметно также, как через 15 подвальных минут лицо Мухида приобретает стойкий землистый оттенок тяжелобольного.
       Итак, тело бравого Мухида — все сплошь в следах от осколков. Он был тяжело ранен в прошлую войну. Чудом выжил. После ранения двое суток пролежал в снегу, истекая кровью. Полностью посадил почки — и сейчас Мухид инвалид с туманными перспективами даже на ближайшее будущее. Не было возможности добраться до больниц и врачей, и два месяца в горах он пил воду из луж, закусывая диким чесноком. Мухиду требуется диализ, пересадка. Но денег совсем нет и не будет — и Мухид осознает, что ему не светит ни диализ, ни пересадка.
       Аминат Гаибова, молодая жена Мухида, считает, что за такие муки силы небесные должны были бы благоволить к ее мужу — ведь он уже искупил все, что было даже нехорошего в его жизни. Но вот никто не благоволит, и даже два их рожденных маленьких ребенка сидят сейчас в безвоздушном подвале, одеты в обноски, и у них одна соска на двоих. Умалт, которому два с половиной годика, смотрит на подвал тусклыми старческими глазами в темных окружьях нездоровых теней. А годовалая Марха играет грязной поломанной расческой — и это тоже единственная игрушка детей Мухида Ибрагимова.
       "Эта шикарная квартира с евроремонтом — с видом на полную бесперспективность", — итожит разговор в подвале Исмаил. Он и Мухид — двоюродные братья. Они любят друг друга, как и миллионы других кузенов по всему свету. Но они — чеченцы конца ХХ века, и поэтому до сих пор неясен рецепт, при котором этот небольшой народ сможет выжить в ХХI столетии в условиях нарождающейся империи.
       Давайте же осознаем, что произошло, пока многие последние месяцы подряд мы тупо и холодно рассуждали о том, состоялась или нет в ингушском беженском анклаве чеченская гуманитарная катастрофа, в каком правовом поле развивается ситуация! Ведь случилось так, что там оказалось 200 тысяч человек с подорванной психикой! Город психопатов и психохроников, нами собственноручно сотворенных! И до права ли тут?
       Как мы теперь будем существовать рядом? Только на кремлевском холме, где безответственность — суть бытия, могут полагать, что дальнейшая их жизнь как-нибудь установится и угомонится сама собой... Каждый, способный даже к несложным умозаключениям и выводам, поймет: нужны экстраординарные меры спасения. И их, и себя. Мы все вместе рискуем остаться лишь с человеческими оболочками — без нутра, достойного именоваться людьми.
       Но ведь чтобы спасти тысячи душ от дальнейшего самоуничтожения, нужна невиданная, колоссальная энергия добра! А вот уж чем-чем, а ею Россия сейчас не обладает... Что же делать? Как выйти из пике, в которое мы влетели? Как сохранить страну? Наших людей? Где тот гражданин, который сейчас будет прежде всего думать о том, чтобы спасти людей для дальнейшего развития страны, а не ее пустую оболочку — лишь для того, чтобы было чем управлять?
       А вокруг — все та же наша сумасшедшая безнравственная пошлая московская жизнь, в которой мы привычно бултыхаемся, принимая ее за значительную. Чужие смерти на Северном Кавказе в Москве не останавливают никого. Пьянки, гулянки, блуд. Какими же жалкими представляются люди со своими мелкими проблемками, когда возвращаешься с войны в столицу! Вот один политик перебежал в соседний лагерь, где теперь взялся служить иному господину — и находит в своей подлости удовольствие. Вот наши московские мужички — вместо того чтобы работать, зайцами бегают по бабам да еще и уверяют всех вокруг, что они очень страдают от собственной низости, и при этом думают, что они хоть что-то из себя представляют... Утеряна человечность, и всем кажется, что ценой чужой гибели и унижения мы обязательно завоюем себе хорошую счастливую жизнь.

       Анна ПОЛИТКОВСКАЯ, Ингушетия — Чечня
       10.02.2000