СТРАНА НЕИЗВЕСТНЫХ СОЛДАТ

АННА
СТЕПАНОВНА
ПОЛИТКОВСКАЯ
(30.08.1958 – 07.10.2006)

•
БИОГРАФИЯ
•
ПУБЛИКАЦИИ
В «НОВОЙ ГАЗЕТЕ»
•
СОБЫТИЯ ПОСЛЕ…
•
АУДИО / ВИДЕО
•
СОБОЛЕЗНОВАНИЯ
•
ВАШЕ СЛОВО
•

СТРАНА НЕИЗВЕСТНЫХ СОЛДАТ
У государства гораздо больше солдат, чем денег. Поэтому не жалко?

       Старший лейтенант медицинской службы Сергей Моисеенко бережно и осторожно, сложив обе руки, как для католической молитвы, подносит к самым глазам обычную лабораторную стеклянную плошку. Головой он показывает на угол кабинета — там, на полу, лежат несколько костей. Но глаза его — в плошке. В ней хаотично раскинулись семь потемневших, как бы давным-давно не чищенных человеческих зубов с маленьким кусочком нижней челюсти.
       — Видите? — произносит 25-летний Моисеенко, которого считают одним из самых талантливых, даром что совсем молод, специалистов знаменитой ростовской 124-й военной судебно-медицинской лаборатории. — Это ведь не пломба вот в том зубе, а пуля застряла... А все вместе — кости и зубы — тело N 1007, по классификации нашей лаборатории. Неизвестный солдат. Погиб в Чечне, в августе 96-го года, в Грозном. Моя задача — установить, кем он был. Наметки уже есть. Думаю, выйдет.
       — Но по каким же признакам, Господи? Ведь вот косточки да зубки, да пуля еще...
       Дальше мы говорим о боли всей лаборатории, о том, почему она завалена работой до сих пор, хотя война давно закончилась: в Чечне российские солдаты шли в бой без всяких медальонов, документов и опознавательных знаков. Отцы-командиры не заботились о том, что будет с бойцами после смерти. И вот результат — тело N 1007 теперь умещается в простом полиэтиленовом пакете.
       — Если с новой войны опять пойдут тела без медальонов... — так говорил судмедэксперт Моисеенко вечером 17 августа. Он еще не знал, что два дня назад, утром тревожного воскресенья, 15 августа, начальник 124-й лаборатории полковник Владимир Щербаков уже имел дурной знак — звонок из Москвы, из Министерства обороны.
       — Сколько там у вас мешков «кредо»? — орала трубка.
       — Сейчас узнаю, — отвечал полковник.
       — Передавай все в Махачкалу. Быстро! Сотню наберешь?
       Щербаков положил тогда трубку и передернул плечами, как в ознобе — хоть и жара была жуткая в Ростове. Мешки «кредо» — для тех, кто не в курсе, — это те самые большие черные «смертные» пластиковые пакеты с молнией (вспомните американские полицейские фильмы), в которые упаковывают тела погибших. Тара, востребованная всякий раз, когда армия несет потери.
       Не знал старший лейтенант Моисеенко и другого — что уже на следующее утро после нашего с ним разговора, 18 августа, в Ростовский окружной (Северо-Кавказского военного округа) пункт приема и обработки «груза 200» начнут поступать погибшие в Дагестане солдаты. В тех самых мешках «кредо». И снова — без медальонов. Без документов. И 1007-й номер должен будет тут же потесниться и уступить свое место на рабочем столе старшего лейтенанта 1015-му, 1020-му, 1030-му, а вся 124-я лаборатория, где сегодня и без того 277 неопознанных тел (долг государства за чеченскую войну), начнет все сначала.
       Не бывает уютных моргов, но войны все равно случаются, поэтому приходится мириться с наличием секционных залов. Собственно, нет и правильных войн. Однако на то и люди, чтобы выбирать один из двух возможных путей — или извлекать уроки из войны, или плевать на них.
       Так на что же, на какие уроки ушли три последних года — с 96-го (мирные Хасавюртские соглашения Александра Лебедя) по 99-й (начало боев в Дагестане)? Почему солдаты опять не оставили нигде капель своей крови, по которым опознание их тел заняло бы минуты? Где был полковник Щербаков? Почему не доказал генералам, что в нашей стране больше не может быть войн по образу и подобию чеченской?

       Загнанные лошади
       — Это я где был?! — возмущается полковник. — Так именно это я и доказывал! На чем и погорел. Чем больше старался, тем жестче давили на меня, обвиняя во всех смертных грехах, только чтобы не высовывался. Наконец, не видя других возможностей, написал законопроект «О медико-криминалистической регистрации и идентификации в Вооруженных Силах и других войсках». И что? Он благополучно валяется по думским кабинетам уже почти год. Где была общественность? Правозащитники, которые сегодня кричат о дагестанской войне как повторении чеченской? Молчали. Зато Министерство обороны и администрация президента обвинили меня в «политических играх» в ущерб конкретной работе. Но я стал пробиваться дальше — доказывать необходимость создания банка идентификационных данных для всех, кто служит. И началось шельмование — будто я борюсь не за идентификацию, а за свое собственное теплое местечко, поощряю научную работу на костях и черепах. Мне поставили в вину, что лаборатория опознаёт не более четырех-пяти тел в месяц. Но ведь это — объективная реальность!
       Тело N 549 (н) — поступило в лабораторию из Грозного 20 августа 1996 года с биркой «неизвестный», привязанной к носилкам. И еще — посмертно обугленным (его жег кто-то уже после расстрела). И еще — в состоянии полного распада тканей, делающего тело не пригодным для визуального опознания, но свидетельствующего, что убитый боец пролежал под южным солнцем несколько недель. Ни солдатского медальона, ни каких-либо сведений о части. Особых примет — две: отсутствовала фаланга большого пальца левой руки да на шее чудом сохранился старообрядческий оловянный крестик. В сентябре 1996 года, когда офицерам лаборатории стало очевидно, что тело N 549 (н) так и лежит невостребованным — не объявились ни сослуживцы, ни родственники, — из Ростова во все военкоматы, откуда призывались солдаты, которые ориентировочно могли проходить службу в частях, участвовавших в августовских боях за Грозный, пошли тысячи писем. Офицеры требовали — найдите живых сослуживцев. Увы, на получение ответов ушло полтора года — вот так у нас. И лишь спустя много месяцев в лаборатории появилось следующее письмо: «С 24.6.96 я проходил службу в Чечне в составе в/ч 21617. 9 августа мы получили приказ идти вперед. Прошли около километра. Перед нами пропустили роту, а по нам открыли огонь с двух сторон. Сначала мне осколком попало в ногу, потом в руки, я упал, и по мне опять стреляли. Когда огонь прекратился, я добрался до БМП. Там сидел рядовой Ожигов. Может, его бы не заметили, но он взял жгут и стал перетягивать мне руки выше локтя, чтобы остановить кровь. И вдруг упал ко мне на колени. В него попал снайпер. Потом собрали всех раненых, погрузили на БМП. Опять по нам начали стрелять из гранатометов. Я упал, потерял сознание. Когда очнулся, рядом лежали командир взвода и водитель-механик Хасанов. Они мне сказали, чтобы я не вставал, потому что за нами следит снайпер. Мы лежали 4 часа, прикинувшись трупами, до тех пор, пока по девятиэтажке, откуда нас обстреливали, не стали бомбить вертушки. Потом мы заползли в какой-то подвал, куда с разведкой пришел комбат. Нас посадили на БМП...»
       Дальше у рядового Артура Камалеева из Башкирии оказались долгие месяцы госпиталей: во Владикавказе, Ростове, Уфе. Райвоенкомат по просьбе лаборатории нашел его только весной 1998 года, когда солдат был комиссован. Тогда-то и выяснилось, что спас его от смерти рядовой Ожигов, у которого не было кончика большого пальца на левой руке. Лаборатория запросила Усть-Коксинский райвоенкомат в Алтайском крае — возьмите у родителей Ивана Ожигова отпечатки пальцев и ладоней, а также капельки крови. А тут уж родители прислали фотографии Ивана, и майор Борис Школьников, судмедэксперт-»черепник», провел компьютерное фотосовмещение черепа N 579 (н) с прижизненной фотографией (то же самое, что и для членов царской семьи) и еще пять крупных идентификационных исследований, прежде чем эксперты смогли сказать определенно — да, это больше не неизвестный солдат. 3 августа 1999 года, спустя три года после смерти, родные получили «свои» косточки, и только недавно в селе Мульта Алтайского края состоялись похороны Ивана Ожигова, 19-летнего рядового в/ч 21617, ценою собственной жизни спасшего раненого товарища.
       Страшная история? Еще бы — но она страшна как раз не своей исключительностью, а обыденностью, характерностью. Таких историй в лаборатории Щербакова — подавляющее большинство. И ему некуда деваться, кроме как «затягивать сроки»!
       Думаете, Москва (Министерство обороны и администрация президента, надзирающие за деятельностью Щербакова) из истории рядового Ожигова сделала именно такой вывод? Ни в коем случае! «Вы три года копались с одним трупом!» — вот что поставили в вину Щербакову. Однако полковник парировал так же жестко: не списывайте на меня своих ошибок, все, кого можно было опознать более простыми методами, — давно опознаны, а сейчас будет ТОЛЬКО ТАК, и потом будет ТОЛЬКО ТАК, если вы не примете срочных мер и не создадите наконец банк идентификационных данных для всех солдат и офицеров, отправляющихся в горячие точки! Но Щербакову сказали: не ори, это ты жируешь там на костях, твои люди строчат диссертации и знать ничего не желают, поэтому отныне мы — войною против вас!

       Свара
       Кто лично возглавил поход против Щербакова? Виктор Колкутин — главный судмедэксперт Министерства обороны. Константин Голумбовский — руководитель временной рабочей группы при президенте по эксгумации и идентификации погибших военнослужащих. Все — в высшей степени уважаемые и известные люди. Однако оружие, которое они пустили в ход против Щербакова, иначе как откровенным шельмованием назвать не представляется возможным. В Москве, среди журналистов, депутатов, в заинтересованных ведомствах (МО и Минздраве) ими о Щербакове распространялась заведомо искаженная информация. Например, уверяли: Щербаков откровенно глумится над солдатскими трупами, отделяет черепа от тел с одной-единственной целью — чтобы удобнее было «делать науку».
       Но как проверишь? Есть только один способ — сидеть среди этих самых черепов в отделе, возглавляемом майором Борисом Школьниковым, и читать десятки личных дел неопознанных солдат. По принципу: вот — простреленный череп, а вот — его «дело». И какая же картина открывается? Все эти черепа — и есть «тела». В лучшем случае к черепу добавляется несколько отдельных косточек, да и те — неизвестно чьи, и надо пускаться в долгие молекулярно-генетические исследования, чтобы хотя бы доказать их кровное родство. Впрочем, выяснилось и другое, принципиальное — именно ТАКИМИ этих солдат привозила в лабораторию та самая замечательная, мужественная группа розыска под руководством того самого Голумбовского!
       Другое обвинение в адрес Щербакова таково: только в угоду «диссертациям», чтобы экспертам было проще вести исследования, начальник якобы заставляет солдатиков варить во дворе лаборатории, на глазах у приезжающих несчастных родителей, кости погибших солдат. Мамы идут смотреть останки своих детей «сквозь строй» — чаны с булькающими бульонами из черепов... Стынет кровь в жилах? Хочется бежать к прокурору и требовать сиюминутного ареста Щербакова? Без сомнения.
       Как проверишь? Надо идти на адскую кухню. И все действительно так — в смраде и неимоверной вони солдатики вываривают кости до полного их очищения от разлагающейся плоти. Сущая правда — процесс происходит в тривиальной кастрюле для кипячения белья. Но почему? А потому, что денег на автоклавы в смете не предусмотрено, кастрюлю — и ту купили недавно, а раньше варили кости в больших консервных банках из-под повидла или селедки... Но в то же время деваться некуда — проводить генетические исследования с грязными останками категорически запрещено, результатов не будет, машины встанут... И что делать? Сигнализировать в Москву, что, мол, завершаю всю идентификацию — до тех пор, пока не купите автоклавы? И ждать годами? И смотреть в глаза матерям, которые хотят — уж если не сына, то хотя бы гроба?
       Что же в итоге? Последние перед нынешней войной полгода ушли не на дело, а на свару. Лаборатория пахала — Москва склочничала и шельмовала — Щербаков отбивался. Но дело — создание банка идентификационной информации на всех, кто отправляется в горячие точки, — не сдвинулось ни на йоту. Новую войну армия встретила все в том же нецивилизованном положении, как и чеченскую, а полковник Щербаков, уникальный специалист, знания которого сейчас крайне необходимы, — вконец измордованным, измученным человеком, связанным по рукам и ногам многочисленными, ни на неделю не прекращающимися проверками. Он называет себя рабочей лошадью, которую Москва загнала в угол и вот-вот пристрелит.

       Братские могилы
       Так кому и зачем нужна вся эта запредельная свара на костях? Видимые причины — древние. Слава да деньги. Москва истово борется за то, кто будет назван Главным в стране по делу идентификации. И прикладывает все возможные усилия к тому, чтобы нейтрализовать Щербакова.
       Как удалось выяснить «Новой газете», не так давно — как раз в ходе подготовки к дагестанской войне, на самом верху — правительством и руководством администрации президента принято принципиальное решение о скорейшем захоронении неопознанных «чеченских» останков, которые находятся в ростовских рефрижераторах. Почему? Слишком много шума от матерей, слишком дорогим удовольствием для государства оказалось отдание последних почестей. Уже и место подыскали на Северном кладбище Ростова. И крайний срок поставлен строителям для подготовки братской могилы — 25 августа. А что же ответить матерям, оставшимся без «своих» могил? На ком вина за это погребение? Им скажут: целиком и полностью на Щербакове, преступно затянувшем идентификацию! Будущие судебные иски — это тоже к нему.
       Так убивают двух зайцев. Первый — наши власти ненавидят держать ответ перед живыми: будь то солдатские семьи, будь то требовательный Щербаков. Второй — наши власти обожают всяческие мероприятия, касающиеся мертвых. Ну хлебом не корми — дай им возложить венок. Не умея быть достойными своих солдат и офицеров, политики и военачальники обожают приползать на могилу Неизвестного солдата по праздникам в окружении телекамер и ронять скупые мужские слезы. А уж накануне нынешних выборов могила Неизвестного солдата чеченской войны нужна позарез — чтобы было где публично покаяться. И вот в этом — главное и принципиальное сегодняшнее расхождение Щербакова с властями. Он не переносит даже разговоров о могиле Неизвестного солдата и на всех уровнях, куда его еще допускают, не забывает предупредить, что большего позора у государства быть не может. И всякий раз приводит одну и ту же цитату — из свода правил Управления проведения медицинской экспертизы Военного института патологии (госструктура в США, аналогичная 124-й лаборатории). Вот она: «Цель, которой стремятся достичь все сотрудники, проста — не допустить, чтобы когда-либо американские военнослужащие были захоронены с надписью: «Здесь покоится американский солдат, покрывший себя славой, и чье имя известно только Господу».
       Процитировав, Щербаков начинает требовать денег на продолжение дорогостоящих идентификационных исследований. И чем больше требует, тем властям больше мечтается о покое — могиле Неизвестного солдата...
       20 августа. «Груз 200» из Дагестана идет непрерывно. Измученный Щербаков. Все та же лаборатория. Старший лейтенант Сергей Моисеенко говорит на прощание: «Если таких людей, как Щербаков, станут убирать из армии — я лично уволюсь тут же».

       Анна ПОЛИТКОВСКАЯ, Ростов-на-Дону
       23.08.99, «Новая газета Понедельник» N 31